— А что с ним будет? И вообще… — огненные руки скользят по телу уже, спине тепло от нагретой за день деревянной стены сарая. Когда успел прислонить? Когда футболку задрать успел на мне? — Мне не нравится, что ты о нем переживаешь…

Выдох в губы, и я невольно тянусь вперед. Сама. Пытаюсь поймать этот выдох, это огненное дыхание.

Но Сава безжалостен.

Он отклоняется, чуть-чуть, мажет поцелуем скулу, гладит языком шею, о-о-о… Как сладко… Как волшебно…

— А потом… На бла-бла каре… — он снова отклоняется и стягивает рывком через голову футболку. И… Боже… Мы же не так давно виделись… Почему я опять не могу отлепить взгляд от его нереального торса? Словно ослепляет меня.

И мозги напрочь отрубает.

Гипноз, ей-богу, дьявольский его гипноз…

Ничем иным не объяснить, что я не успеваю даже отследить, когда с моей задницы пропадают джинсы, куда летят кроссовки…

Бла-бла кар… Он и бла-бла кар… Сумасшествие… Как вообще живой доехал? С его-то умением влипать в проблемы и покупать подозрительные пирожки на вокзалах? В прошлый раз он добрался целый и невредимый, лишь благодаря мне. А вот у меня самой — не получилось.

Поймал в свои сети, демон бессовестный…

— Птичка моя… Веришь… Я не изменял. Кого хочешь, спроси… Богдаху спроси… Я просто дебил. Бываю. Но я исправлюсь. Сейчас… — меня подхватывают за ягодицы, приподнимают, — на меня смотри, хочу, так хочу, чтоб в глаза…

Я послушная в его руках. Куда только девается вся моя бойкость, умение защищать себя, уверенность? Я — мягкая глина в его объятиях. Нежная, чувствительная к каждому прикосновению, готовая на все, на любое изменение своей формы. Ради него. Для него.

Мне чуть-чуть больно, когда Сава делает первое, самое жесткое, самое безжалостное движение. Опасная ситуация, то, что дедушка может в любой момент зайти, и рядом, в доме, куча родственников, а на улице — море чужих людей, заставляют, несмотря на весь дурман, в который меня погружает Сава, сжиматься судорожно и боязливо.

И Сава, уперев лоб в стену выше, надо мной, шипит сдавленно:

— Пиздец, Птичка… Это будет очень быстро… Очень… Быстро…

А мне долго и не надо.

Ахаю с задушенным слабым писком на каждое его слово, каждое движение, покорно подставляю губы, потому что теперь Сава целует. Глубоко, жадно, бесстыдно проникая языком чуть ли не до горла.

Обнимаю, прижимаюсь, скрещиваю ноги на его талии, стремясь стать еще ближе, еще, еще, еще!

— Блядь… Сараюшка гребаный… — невнятно матерится Сава, а затем с рычанием перехватывает меня одной рукой под бедра, насаживая на себя плотней, так, как мне было надо, как я и хотела! А второй закрывает рот, ускоряясь. — Тихо, тихо, Птичка… Блядь… Услышат…

Мне тут же становится страшно, что услышат. И стыдно. Сжимаюсь еще сильней на нем, и Сава, глухо матерясь, кончает, на последних неистовых движениях утаскивая меня за собой.

И хорошо, что закрыл мне рот ладонью, проконтролировал. Потому что я вот не смогла.

Взвизгиваю, кусаю его в пальцы, выгибаюсь от невообразимого сладкого судорожного кайфа, в котором всего намешано: страха, возбуждения, стыда, снова страха, снова возбуждения… Любви…

Сава чутко ловит мои сладкие сокращения, держит на весу, целует в измученные губы, уже без напора, нежно-нежно, что-то шепчет, бесконечно умоляющее, о том, что он не прав был, что дурак, что исправится, главное, что я с ним, а больше ничего не надо.

И я слушаю, удивляясь, как правильно его слова в стук сердца попадают. Очень точно. С током крови — и прямо в цель.

Я верю ему сейчас. Опять.

И не хочу думать, что неправильно поступаю.

Просто не хочу.

Я люблю его.

И верю.

Вот и все.

— Если вы, кролики бешеные, закончили, — неожиданно слышим мы тихий голос Богдана прямо рядом, с той стороны двери, — то советую быстрее приводить себя в порядок, пока твой дед, Олька, не пошел тебя искать.

Мы замираем, глядя друг на друга, и Сава успокаивающе проводит ладонью по моей щеке. Утешая.

— Пока что его твой папаша, Сава, и твой братишка сдерживают, — продолжает Богдан, — но, если это тот самый Никифор, о котором я слышал, то нихрена они его не сдержат надолго. И я бы на наших парней тоже не сильно надеялся…

Он все это говорит, а мы уже спешно приводим себя в порядок: ищем мои кроссовки, наши футболки, приглаживаем волосы, напоследок сладко целуемся, понимая, что теперь не скоро нам это предстоит сделать.

Открываем дверь.

Сава выходит первым, загораживая меня, сгорающую от стыда, от насмешливого понимающего взгляда Богдана.

Тот стоит, привалившись к стене сараюшки, и я, от мысли, что он слышал вообще все, что тут происходило, чуть ли не плачу. Ужас какой!

— И, кстати, — Богдан, не меняя на редкость блудливое выражение на физиономии, кивает в сторону, — псину свою успокой, Оль. Он меня сначала выследил, а теперь нихрена не выпускает.

Я смотрю на сидящего у его ног Жучка. Морда у пса на редкость дружелюбная, а клыки в раскрытой в улыбке пасти — на редкость здоровенные.

— За мной сразу вышел, — комментирует Богдан поведение собаки, — проследил, тут, у двери, понюхал, порычал чуток… И все. Я не хотел слушать, хотел уйти, а он не пустил. Пришлось остаться.