Жучок, привычный к выстрелам, сидит и со скрежетом чешет себя за ухом.

Этот звук — единственный, что нарушает мертвую тишину, наступившую после выстрела.

А через пару секунд, с громким жутокватым треском, на выпучивших глаза мужиков на дереве падает ветка. Бьет их обоих по пустым головам, и придурки с воплями летят со своего насеста прямо на землю. И на стоящих там, внизу, охранников.

Жучок вскакивает, делает стойку на внезапное перемещение возможных объектов охоты, но затем, не получив отмашки от хозяина, снова плюхается на пушистую задницу и принимается выкусывать что-то в густой шерсти.

— Ты, — дедушка смотрит на Богдана, — в машине есть веревка, пусть твои люди займутся этими… Главное, чтоб пасти им замотали, а то я что-то нервный сегодня.

— Ага, и рука дрогнула, — шепчет мне Сава, но у дедушки слух отменный. Он поворачивается к нам, неодобрительно ведет бровями и стволом:

— Как раз не дрогнула, щегол…

— Я думаю, нам всем надо пройти в дом, — тут я вспоминаю о своих обязанностях хозяйки, — как раз, наверно, самовар подоспел… Я варенье еще принесу, сейчас, в погреб схожу…

— Я с тобой, — тут же вызывается Сава, и умудряется как-то очень быстро утащить меня в сторону предполагаемого погреба, пока дедушка еще только открывает в возмущении рот.

— Никифор, я думаю, нам будет удобней за столом, — вмешивается вовремя Сим-Сим, — и без оружия.

— Вот насчет этого я не торопился бы… — бормочет дедушка, а затем повышает голос, — ты, щегол, не шали там! А то руки дрожат у меня…

— Угу… Так я тебе и поверил… — шепчет Сава, воровато оглядываясь и таща меня за собой.

Я тоже смотрю назад, наблюдая картину маслом: солидная делегация высоких договаривающихся сторон поднимается на крыльцо. Замыкает делегацию Жучок.

Со стороны дуба слышится приглушенный мат охраны и вопли браконьеров, которых, похоже, вяжут без пиетета к раненым. Явно не в курсе Женевской конвенции люди.

А после Сава вталкивает меня в сарай, который совсем не погреб, но мне на это становится категорически пофиг, когда он закрывает дверь, приваливается к ней спиной и тянет меня на себя.

— Птичка моя, Олька… — горячий шепот наполняет небольшое помещение сараюшки, и запускает дополнительную волну мурашек по коже.

Здесь у нас света нет, сарайка используется только в дневное время, тут всякие садовые принадлежности стоят, грабли, вилы, лопаты и прочие очень важные в хозяйстве вещи. А для того, чтоб их найти и обратно поставить, свет не требуется. Достаточно открытой двери.

Сейчас дверь закрыта.

И лицо Савы, расцвеченное пробивающимися через щели в самом верху, у потолка, солнечными лучами, невероятно красивое.

Я смотрю, как он наклоняется ко мне, как его глаза горят, безумно, шало, как подрагивают ноздри, как чуть кривятся полные сексуальные губы. И волосы взлохмачены больше обычного.

Сережка в ухе ловит солнечный луч, остро светит мне в глаза.

И отражается в зрачках Савы.

— Ты… Ты уехала, Птичка… Ты меня… Не простила? Да?

— Нет…

— Не простила… Что сделать, чтоб простила? Что?

Я облизываю губы, понимая, что он не так меня услышал, и пытаюсь еще раз:

— Нет… Я… Простила. Наверно.

— Да? — Сава неверяще изучает мое лицо, а затем обхватывает обеими ладонями щеки, жарко дышит в губы, — простила? Почему сбежала?

— Я… Не сбежала… Я… Просто к дедушке… Билеты уже были… И…

Понятно, что я лукавлю.

Конечно, я сбежала.

И он, и я это знаем.

И, наверно, если бы все было так, как я думала, если бы он отпустил меня, просто для того, чтоб подумать самому, чтоб дать возможность мне выдохнуть, то… Все бы закончилось.

Не факт, что я, вернувшись в город, позволила бы себе еще раз подобную слабость.

Но Сава не умеет отпускать то, что принадлежит ему.

Он мне когда-то давно это говорил…

Не врал, выходит.

Приехал, надо же…

Сумасшедший…

— Я думал… — горячий шепот обволакивает, сводит с ума, — думал, что ты меня бросила. А я не хотел в это верить. И поехал. За тобой.

— Сумасшедший…

— На байке, прикинь? У твоего бармена отобрал…

— Боже, Витек живой?