— Трогали? — с нажимом снова спрашивает Сава.

— Сава… — стонет Потап, пытаясь сесть и зажимая кровавый нос пальцами, — бля-а-а… Сава… Мы не знали же… Мы не знали!

Сава, не оборачиваясь даже, на слух исключительно, пинает Потапа ногой, и тот с воем валится обратно на пол. Остальные участники мероприятия, даже если и пришли в себя, умно не подают признаков жизни.

А я, наконец-то, окидываю взглядом всю картину целиком… И как-то в глазах мутнеет. Наверно, это потому, что последняя неделя была дикой. И я много училась, много работала и мало ела.

Вот организм и выдает фейерверки, типа головокружения… Или острых сосков, блин.

Вероятно, я резко бледнею, потому что Сава делает еще шаг, полностью сокращая расстояние между нами, подхватывает меня под ягодицы и молча выносит из раздевалки.

Словно древний варвар, сразивший всех врагов и забравший в качестве награды красивую рабыню. Или не рабыню, а гетеру. Или дочь какого-нибудь патриция… Или…

Короче говоря, мысли у меня в голове на редкость глупые и вовсе не те, что должны быть в такой ситуации.

Не понимаю, почему я не сопротивляюсь, как вообще позволяю себя трогать после всего, что этот гад сделал…

Но позволяю.

Слабость какая-то наваливается, а еще ощущение его горячих рук на моем голом теле, взволнованного тяжелого дыхания — вызывает мощный эффект дежавю. И прилив… чего-то странного. Верней, не странного, очень-очень знакомого. Родного.

Это словно вернуться после долгого дня, проведенного на морозе, в теплую комнату, где тебя ждут и наливают горячий какао.

Что-то пронзительно-щемящее, до слез, до кома в горле.

— Ты плачешь, Птичка? — Сава тормозит у двери в тренерскую, а затем, подумав, толкает ее ногой, заносит меня внутрь и сажает прямо на стол, потеснив какие-то бумажки.

Тревожно проводит пальцами по щеке.

Они мокрые.

Я, в самом деле, плачу. Почему-то.

Наверно, просто больно…

— Больно? Они больно сделали? — шепчет он, наклоняясь ко мне и взволнованно дыша, — где?

— Тут… — я настолько слаба почему-то, что не могу скрывать. И показываю, где болит.

— Тут? — Сава смотрит на мои пальцы, в которые больно и жестко колотится сердце. А затем аккуратно отводит их в сторону… И целует. Прямо туда.

Прикасается своими горячими губами к холодной коже, и ловит биение моего глупого сердца языком.

Меня в дрожь бросает.

Упираюсь одной ладонью в столешницу, а второй — в грудь Савы, пытаясь оттолкнуть, хоть чуть-чуть воздуха получить. Потому что сейчас мне его не отчаянно недостает!

Но Сава вообще не обращает внимания на мои попытки остановить его. Он сгребает меня обеими руками, лижет грудь прямо над вырезом лифа… А потом накрывает горячим ртом натянувший тонкую ткань острый сосок!

И меня словно молнией прошибает! Остро так! Больно!

И слезы из глаз льются! А пальцы, как-то сами собой, скользят с груди Савы на его затылок. И зарываются в короткие жесткие волосы.

Это… Неправильно! Я отталкивать должна! А я… Выгибаюсь, прижимая его к себе сильнее.

Сава тихо рычит, чуть сильнее прикусывает мою грудь прямо через ткань лифа, а затем, двигается ниже, в голому животу…

Мир кружится бешено и безумно.

И я оказываюсь спиной на столе Вязанки, потерянная, возбужденная и ни черта не понимающая, что происходит в этом мире и в моем сердце.

Да и нет уже никакого мира.

Только он, этот невыносимый, жестокий, безжалостный обманщик, гад и сволочь… Перед которым я не могу устоять.

Должна!

Но не могу.

Он целует, вылизывает меня, словно зверь свою самку, ничего человеческого между нами не остается.

Когда под жестким напором грубых лап трещат мои шорты, я даже не пытаюсь сопротивляться. Просто закрываю глаза. И подаюсь вперед. Всем телом.

Сдаваясь окончательно.

Наверно, я просто слишком слабая.

И все это заслужила…

Лет пять назад, когда случилась эта херня с Настей и отцом, я обмозговав что-то своим подростковым умишком, спросил у отца, какого, собственно, хрена происходит? Если вы разошлись, зачем ты ее не отпускаешь? Если любишь, какого черта мучаешь?

И отец, внимательно глянув на меня и, видно, сочтя вполне взрослым для объяснений, коротко ответил, что Симоновы никогда не оставляют свое. А Настя была и есть — его. У меня, понятное дело, тут же второй логичный вопрос нарисовался, и я даже рот открыл, чтоб его задать, но отец решил, что с меня воспитательных моментов хватит, и свалил.