Шрифт:
— Ну да! Да! — Он уже вовсю тискает, лезет под форменную юбку нахально и опытно, пытаясь привычной лаской отключить мои мозги, свести с ума, зацеловать, замучить, заставить забыть обо всем… Он в этом спец, да. — Малыш… Я уже давно не играю, понимаешь… Прямо вот с поезда… Честно… Хочу тебя. Ну прости. Простишь, да? Да?
“Малыш, это не то, что ты думаешь… Я все объясню… Это по работе… Иди сюда… Хочу тебя…”
Он мне это все говорил уже.
И именно этим тоном.
И я верила.
В последний раз буквально позавчера.
Верила, хотя все внутри протестовало. Хотя чувствовала, что это — игра. Но любила же. А любовь — это страшная вещь. Она голову дурит.
И вот сейчас он говорит все так же горячо и сладко. И целует так, что ноги отнимаются…
У меня.
А он… Играл. И играет.
Откуда я нахожу в себе силы, чтоб оттолкнуть, не знаю.
Упираю в его плечи ладони, смотрю в уже поплывшие от похоти глаза. И сердце болит.
Красивый. Такой красивый. Такой лживый.
— Отпусти, — коротко командую я, — не хочу тебя видеть.
— Малыш… — он так сильно удивляется, что даже не пытается меня удержать.
Воспользовавшись этим, я спрыгиваю со стола и, охнув от боли в ноге, быстрым шагом иду к выходу. Надеюсь, что к выходу. По крайней мере, именно с той стороны заходят парни, которые должны разбирать свадебную беседку.
Сава догоняет где-то на середине моего пути, уже возле стены дома, снова хватает, пытается целовать, бормоча:
— Ну хватит тебе уже, ну чего ты? Я же извинился! Я же реально не хотел!
— Нет! Нет-нет-нет! Пусти! — я ловлю сладкий вайб злости, и он придает мне сил, хотя Сава все делает для того, чтоб свести меня с ума.
Его поцелуи, насильные, принуждающие, но такие сладкие, такие отчаянно нежные, что я слабею опять. И он этим пользуется, гад, пользуется! Прижимает меня к стене дома, трогает везде, тискает, задирает юбку. И плевать ему, бессовестному, что во дворе полно народу! И что смотрят на нас, я чувствую, что смотрят!
— Ты же моя, Олька… Моя, моя, моя… Не смей так со мной… Пожалеешь… слышишь…
Он еще что-то говорит, пытаясь одновременно целовать меня, ласкать, чтоб потом отключить полностью всякое соображение и утащить в дом. В свою комнату, наверно, где он…
— Нет! — вскрикиваю я, одурев от ярости, стоило лишь представить, что все то, что говорила Аринка, правда!
Злобно луплю Саву по щеке, вкладывая всю силу свою, всю боль, а после разворачиваюсь и бегу прочь.
Нога уже не болит, или я ее просто от шока не ощущаю.
Голос Савы за спиной, его злобное рычание: “Стоять!”, лишь придают мне ускорения.
Выбегаю на улицу и вижу, как от дома разворачивается наш минивэн.
Торможу его, прыгаю внутрь, что-то говорю удивленному водителю, умоляя отвезти в город, что-то про живот, боли и прочее.
И всю дорогу до дома, сглатывая слезы, занимаюсь тем, что удаляю наши с Савой фотки. Одиночные, совместные, те, где мы в кровати, где на кухне, где он лежит, полусонный и такой красивый, в нашей постели… Все удаляю, все! Просто зачеркиваю свою прежнюю жизнь.
Потому что не жизнь это была, а игра.
Он всего лишь играл со мной.
Значит, и сберегать нечего.
Под обвалом никакие фотки не помогут.
29. Оля. Сберегать нечего
Симку я меняю сразу же, по пути домой.
Номера все сохранены в облаке, так что ничего не теряется. Торопливо отзваниваюсь администратору клининговой фирмы, что-то жалостливо вру про внезапную диарею, получаю выговор и лишение премиальных на ближайшую неделю, со вздохом принимаю наказание.
Не факт, что я вообще вернусь в эту компанию, но оставить возможность такую надо. Не стоит рубить концы там, где их можно сохранить.
Потом набираю деду, тоже что-то вру, но уже про занятость и прочее. Не хочу, чтоб он волновался, если вдруг захочет набрать, а мой номер будет недоступен. Я и без того редко звоню.
Добираюсь домой, простреливаю взглядом двор, выискивая вражеские войска, но никого не вижу. Отлично. Надеюсь, и на площадке тоже засады не будет. А то ведь сил у меня совсем нет.