Дачич несколько минут смотрел вслед связному, и с чего кабаньего лица не исчезала ироническая усмешка.

«Совсем испортились наши мужики, — подумал он. — Погляди, как этот бездельник носится, подлизывается, надеется, что ему партизаны после смерти золотой памятник поставят». Он не спеша поднял несколько обойм и одну гранату, а остальное спихнул ногой в воду.

Пальба прекратилась так же быстро, как и началась, только лохматые клубы дыма и языки пламени выбивались из окон домов, ползли по крышам, будто хотели поглотить и спрятать израненный город, его развалины и все то, что создали руки человека за многие годы.

Над землей тихо плыли сумерки, вместе с ними пришел и дождь, мелкий и густой, точно его просеивали сквозь самые частые сита, он, казалось, хотел превратиться в непробиваемую холодную стену.

Закутанные в пестрые плащ-палатки, согнувшиеся под тяжестью орудий и боеприпасов, партизаны медленно пробивались и сквозь стену дождя, и сквозь черный вонючий дым, и голубоватый туман. Колонна тянулась по скользкому булыжнику, мимо развалин, через засыпанные мусором дворы, вползала в дома сквозь отверстия в стенах и выходила через окна или разбитые двери, останавливалась, растягивалась и снова смыкалась; бойцы падали, поднимались и продолжали двигаться в глубоком молчании. Как и все в колонне, Здравкица шла молча, погруженная в свои мысли, сгибаясь под тяжестью двух ранцев, битком набитых бинтами и лекарствами, захваченными в немецком госпитале. Дождь стекал за ворот, полз по всему телу, становилось все холоднее и холоднее, начинала пробирать дрожь.

Улицы были залиты водой, по тротуарам бежали мутные ручьи, они тащили за собой обгорелые головешки, пустые гильзы, обоймы — весь мусор войны. Но народу в городе не убавлялось. Все улицы, площади и дворы были запружены людьми, телегами, лошадьми, автомашинами, броневиками и пушками — армия разливалась во все стороны, как вода из прорвавшейся плотины. Воздух наполнился гомоном и криками людей, ржанием коней, скрипом колес и ревом огня. В предместье еще слышалась перестрелка, еще покашливали гранаты, а на площадь Юговичей уже спешили местные жители с трехцветными и красными флагами.

Они устроили митинг, чтобы поблагодарить тех, которые вот уже четыре дня с боем брали каждый дом, каждую улицу. И только на исходе четвертого дня сопротивление фашистов было сломлено. На окнах немецких учреждений затрепетали белые флаги, наспех сделанные из простыней.

Учреждения, брошенные неприятелем, занимали партизаны: в помещении немецкой комендатуры разместилась народная милиция, на скорую руку сформированная из молодежи, госпитали заполнялись ранеными партизанами, в управлении города расположился народный комитет. По улицам тянулись колонны пленных. Они шли молча, опустив готовы, небритые, оборванные, съежившиеся от холодного дождя, чувствуя на себе взгляды, полные ненависти, а вслед им летели плевки и проклятия. У магазинов и складов стояли часовые в штатском с трофейными винтовками, сразу было видно, что это рабочие и студенты.

Город был свободен. За его свободу дорого заплатила своей кровью и бойцы Космайца, которые молниеносным броском заняли казармы пятого полка, выдвинутые в предместье как авангард обороны. Рота, получив автоматическое оружие для ведения уличных боев, заняла городскую тюрьму и освободила более двух тысяч женщин и детей. И пока батальоны дрались на окраине города, Космаец со своими бойцами уже прорвался на площадь Юговичей, перерезал главные улицы, уничтожал артиллерийские расчеты, разгонял штабы, беря в плен офицеров, сеял среди врагов панику и смерть. Но в самом конце операции последним выстрелом смертельно ранило санитарку третьего взвода Любицу, жену связного Шустера. Когда муж подбежал к ней, она, лежала в беспамятстве, с закрытыми глазами и похолодевшим лбом.

— Стой… стой… Отдых. — как эхо, прокатилось по рядам, и голоса затихли, а бойцы сели, где их застала команда, даже не снимая автоматов с груди.

— Ну, что вы, ребята, в такую грязь сели. — Здравкица скатилась в окоп и перебралась на другую сторону, на кучу камней, оставшихся от разрушенного дома. Сняв ранцы и выбирая место, где бы присесть, она увидела мертвого бойца. В головах у него горела тонкая восковая свеча. И, оберегая пламя свечи от ветра и дождя, низко над ним наклонилась пожилая женщина в трауре.

Здравкица застыла на месте, пока не появились с носилками незнакомые люди в гражданской одежде.

— Жаль мне его, сердечного, на моих глазах погиб, — увидев Здравкицу, заговорила женщина, держа в руках свечу, с которой, как слезы, капал растаявший воск. — Он даже и не вскрикнул… Вот и мой сынок, верно, так же где-нибудь погиб. С сорок первого года ничего не знаю о нем. Как ушел тогда, так я больше его и не видела… Если бы хоть я знала, что ему кто-то свечку поставил, мне бы легче было… Сколько народу побили, проклятые. Когда отступали, стали врываться в дома, согнали сюда народ и расстреляли. Боюсь даже пойти туда посмотреть, — женщина протянула руку и указала на небольшой пустырь. — Пойдем, доченька, посмотришь, сколько народу полегло…