— Смотри, парень, — убавив шаг, обернулся Космаец к Шустеру, который шел за ним, вытирая рукавом пот с лица, — если заплутался, лучше сразу говори.

— Не бойтесь, товарищ командир, пока я в своем срезе [48] , не заплутаюсь, — ответил проводник и добавил: — Вот сейчас за этим лесом будут «Яранские груши», тут вам и Округлица.

И правда, не прошло и четверти часа, как колонна остановилась на широком открытом плоскогорье, поднятом над окрестными холмами, а вокруг белел ночной горизонт. Посреди равнины, как часовые, стояли три низкие толстые дикие груши, которые были обозначены на карте Космайца тремя крохотными точками.

Бойцы рассыпались в поисках дров и сухой травы, но через несколько минут стали возвращаться с охапками соломы. Недалеко от груш, рядом с узким проселком, оказался огромный скирд соломы, Космаец разрешил разворошить его, расставил на местах, где нужно было развести костры, старших. На свет этих костров русские самолеты должны были сбросить на парашютах оружие и продовольствие для всей бригады.

Время шло, а самолетов все не было, и на землю, как назло, опустилась счастливая мирная тишина. Бойцы сидели в соломе съежившись, мокрые, продрогшие, и не сводили глаз со звезд, будто именно от них зависело опоздание самолетов.

— Почему их так долго нет? — первым нарушил молчание Звонара. — Я устал ждать.

— Подожди, товарищ, уж к этому-то ты должен был привыкнуть с колыбели, — заговорил Стева. — Не будь ожидания, не было бы и жизни, или жизнь сделалась бы скучной. Когда маленькие, ждем, пока вырастем, а потом ждем, когда к нам придет любовь. Она кажется нам сладкой-сладкой, из-за, нее мы теряем голову, проводим ночи без сна, а дни в печальных мечтах, и все ждем, ждем… Проходят дни и годы, а мы все чего-то ждем, живем и верим во что-то, чего не существует или не может существовать… Три года мы живем в ожидании окончания войны. Сейчас вот томимся в ожидании русских самолетов, а завтра или послезавтра будем так же сидеть где-нибудь у дороги и ждать встречи с Красной Армией, и все сбудется, все пройдет, только наше ожидание останется и будет с нами до последнего вздоха…

— Как ты думаешь, товарищ Стева, какой будет жизнь человека, который потеряет чувство ожидания и надежды? — спросил Ристич, лежавший немного в стороне, прислушиваясь, не донесется ли гудение самолетов.

— Отвратительной! — коротко ответил Стева.

— Вечное ожидание — это маяк, который ведет нас в жизнь и все время удаляется от нас, — задумчиво ответил комиссар и замолчал.

После бегства Мрконича он несколько дней ходил как больной и говорил лишь то, что было необходимо. Лицо потемнело, на лбу прорезались глубокие морщины, а глаза стали хмурыми. Его крупное тело заметно ссутулилось, живот ввалился, щеки похудели. Его мучило предательство этого усташского пса, и в этом он винил прежде всего себя, а потом уже и других. Но его никогда не оставляла надежда на еще одну, последнюю встречу с Мрконичем, он был просто уверен в ней.

И все же в голову лезли черные мысли, и перед глазами, как привидение, стоял Мрконич, размахивающий ножом. Комиссар не мог успокоиться, закрыл глаза рукой и услышал какое-то далекое гудение. Ристич вспомнил весенние дни, когда он в Черногории вот так же ожидал самолеты, и ему показалось, что они и тогда приближались так же постепенно и с глухим рокотом. Он вскочил на ноги, постоял минуту, глядя вдаль, и закричал:

— Зажигайте костры, зажигайте! Стева, где ракетница?

Партизаны повскакали со своих мест, сонно протирали глаза, сновали в темноте туда — сюда, те, кто вздремнул, таращили глаза. А когда послышалось далекое бормотание моторов, поднялся невообразимый шум. Сразу в пяти местах запылали костры. Высокие языки пламени осветили поле. Теперь самолеты проносились над головами партизан, слышалось гудение моторов, какой-то тяжелый шелест воздуха и глухие удары о землю, она вздрагивала.

Самолеты уходили и снова приближались, они делали заход за заходом и каждый раз, проносясь мимо, оставляли за собой какие-то гигантские ядра, которые с воем рассекали встревоженный воздух. И Остойич, тесно прижавшись к толстому стволу груши, только краешком глаза видел, как на землю опускаются белые купола и превращаются в прозрачные пятна, розовые от пламени костров. Он видел парашюты первый раз в жизни, они показались ему гигантскими букетами цветов, которые подняла вверх чья-то огромная рука и бросила вниз, и теперь они легко парят в воздухе. Замечтавшись, он не почувствовал, как что-то скатилось по ветвям дерева, под которым он стоял. Он пришел в себя, когда его отбросила воздушная волна. Несколько мгновений он испуганно лежал на земле, а очнувшись, вскочил и закричал во все горло:

— Товарищи… Эй… Товарищи! — Но его одинокий голос проглотила ночная темнота и заглушил рокот самолетов.

Несколько минут Остойич стоял, как пьяный, с лицом, повернутым к востоку, вдыхая полной грудью воздух, напоенный запахом увядших листьев, которые, как первые снежинки, падали со старых груш. В широкой зеленой куртке с глубокими карманами, снятой с жандарма, затянутый кожаным немецким ремнем, Остойич казался выше, чем был на самом деле. За месяц, проведенный среди партизан, он вырос, как за год обычной жизни, плечи стали шире, шаг увереннее, даже характер заметно изменился.

Когда самолеты улетели и от них осталось только жужжание в ушах бойцов и разбросанные по всему полю белые и черные пятна парашютов, Остойич первый выскочил из своего укрытия, споткнулся обо что-то мягкое и ткнулся носом в землю. С трудом высвободив ноги из строп парашюта, он на животе подполз к длинному желтому ящику, ощупал его со всех сторон, попытался поднять на плечо, но ящик не сдвинулся с места.

Сам не зная, зачем ему надо было подымать ящик, он все же решил сделать это и, с трудом взвалив его на плечи, потащил к костру, который уже едва тлел. Ноги дрожали, подгибались на каждом шагу и наконец не выдержали — подломились в коленях. Опомнился он от хохота бойцов.