Многие бойцы за последние дни получили повышения, Звонара тоже стал командиром отделения и, как настоящий капрал, носил на рукаве куртки белую звезду, требовал, чтобы рядовые приветствовали его, и плохо приходилось тому, кто «забывал» об этом. Только для Остойича, как для помощника, делалось снисхождение, ему даже иногда разрешалось пошутить со Звонарой.

— Звонара, а этот долговязый не брат тебе? — спросил Младен, когда пулеметчик дал по четнику несколько очередей подлиннее.

— Я тебе больше не Звонара, не забывай это, — не глядя на помощника, напомнил пулеметчик.

— А тебя что, разве перекрестили?

— Конечно.

— Да? А как же?

— Эх, чтоб черт на тебе воду возил, ты разве не знаешь, что я теперь отделенный?

— Знаю, но ведь это звание…

— Молчи, вот он, — Звонара нажал на спусковой крючок и, увидев, как свалился обутый в высокие желтые сапоги пулеметчик четников, вспыхнул от радости. — Видишь, приятель, как стреляет твой отделенный? Я поклялся, что сниму с него сапоги, — и вот посмотришь, сниму.

Над его головой засвистел рой пуль. Звонара пожал плечами и прижался к земле.

— Бьет, дурак, как сумасшедший, — ворчал он, вынимая из-за воротника, кусочки земли, взрытой пулями, — не видит, что здесь люди, чтоб ему повылазило.

— Приготовься к атаке, — напомнил Младен и вскочил на ноги. — Давай вперед!

Партизаны стреляли наугад по темному кустарнику. Щелкали горячие затворы, хлюпала вода под ногами, продвигались вперед медленно, с трудом. Когда первая цепь атакующих выбралась на небольшой холмик, из синих облаков медленно выплыло бледное солнце. Пули, не переставая, свистели над ухом и вспарывали землю. Где-то на правом фланге громко кричал раненый, и этот печальный голос словно придавал силы Космайцу. Наступая вместе со своей ротой, в растянутой и изломанной стрелковой цепи, он не заметил, как они миновали косу, вброд по колено перешли топь и оказались среди боевых порядков четников. В одном вихре смешались серые шайкачи партизан и черные папахи четников, стальные немецкие шлемы и зеленые фуражки недичевцев. Захлебнулись винтовочные залпы, и воздух наполнился непонятным шумом и грубыми ругательствами. Слышались только тупые удары прикладов. Люди схватывались врукопашную, дрались кулаками и ножами, винтовки поднимались и опускались, как цепы, под которыми трещали черепа.

Схватка длилась не более десяти минут. Немцы и горстка предателей в смятении начали отступать. Космаец увидел, что несколько четников могут ускользнуть от него, отбросил пистолет и схватился за автомат, но затвор гулко щелкнул: магазин был пуст. Он не успел выхватить гранату, сильный удар в грудь свалил его на землю. Перед глазами завертелось грязное серое небо, чье-то страшное бородатое лицо заслонило горизонт…

— А, сволочь! — закричал четник.

Космаец выхватил из кобуры второй пистолет и, дослав патрон, хотел выстрелить, но тут заметил, что противник всматривается в него воспаленными злыми глазами.

— Драган, это ты…

— Пес большевистский. — Драган поднял револьвер раньше, чем Космаец, грянул выстрел. Пуля просвистела у самого уха…

Космаец вяло лежал на земле, не хватало сил подняться. «Нет врага, пока тебе его не родила мать», — думал он, прислушиваясь к уходящему бою, глядя, как санитарки торопливо снуют между трупами, поворачивают их, спеша вынести раненых.

— Товарищ командир… Космаец, — испуганно закричала Здравка. — И вы ранены? Куда вас ранило?

— Оставь меня в покое, я не ранен. — Он протянул ей руки и встал с ее помощью. — Пошли кого-нибудь из своих девчат, пусть приведет мне коня… Много убитых у нас в роте?

— Пока что мы нашли шесть человек. Раненых гораздо больше.

Опять показалось болезненное солнце. Оно еще раз осветило скрюченные тела, лежавшие на болоте. Где-то кричали раненые враги, их еще никто не перевязывал, да и вряд ли перевяжет. Прислонившись спиной к толстому стволу ветвистого дуба, сидел недичевец, молодой парень с желтым изможденным лицом и искривленным от боли ртом. Ноги у него были в крови, одна рука висела вдоль тела, как надломанная ветка, а в другой он держал фотографию крестьянской девушки с длинными волосами.

— Друг, прикажи, чтобы санитарки меня перевязали, — попросил он Космайца, когда тот поравнялся с ним. — Я просил их, не слушают. Ты ведь человек…

— Молчи, негодяй, пусть тебя перевязывают те, за кого ты воевал, — оборвал его партизан.

— Ни за кого я не воевал. Так закон велит, вот мне и пришлось идти.

— Пусть теперь твой закон тебе и помогает, — он взял узду из рук девушки, которая подвела ему коня, и, ощущая страшную тяжесть во всем теле, едва поднялся в седло.

Вдали слышались редкие винтовочные выстрелы. Все реже и реже трещали пулеметные очереди.

Разбитые, напуганные, словно овцы, бежали немцы и их приспешники, на ходу теряя солдат.

Космаец догнал свою роту, разбившуюся на короткие колонны, при вступлении в какое-то село, где на стенах еще виднелись лозунги четников, намалеванные черной краской.

«Мы королевские, король наш…» — Космаец засмеялся, прочитав написанное мелом смачное ругательство, заканчивавшее лозунг.

— Нет народа, который умел бы так смачно ругаться, когда ему что-то не по душе, как наш, — обратился Космаец к комиссару. — Вот прочти внизу лозунги, написанные мелом, убедишься, как народ обожает короля.