— Да, в бою убивал.

— А русских ты видел?

— Нет.

— А я думал, что видел, — разочарованно проговорил Остойич и замолчал.

Молчал и Влада. Он вспомнил свой первый день в партизанах. Он точно так же допытывался у старых бойцов, сколько они убили немцев, спрашивал о русских и говорил, что ненавидит фашистов. Он и в самом деле их ненавидел так, как может ненавидеть человек. Они изуродовали его жизнь, растоптали мечты, погубили самых дорогих людей: мать, отца, невесту. Девушка, как и он, работала путевым сторожем на железной дороге. Сколько раз они встречались в Зелен-Доле, сидели у полотна, смотрели на мчащиеся поезда и мечтали, что тоже когда-нибудь будут лететь в скором поезде, промчатся по Европе, отправятся в Аргентину или в Австралию, как это делали их родители, заработают там денег и устроят настоящую крестьянскую свадьбу. Иногда они вместе отправлялись в Госпич, целый день гуляли по базару. Влада покупал мороженое в вафельных рожках, лимонад а другие сладости. Он делал вид, что парень состоятельный, потому что у него всегда позвякивали в кармане монеты по два динара. Он носил шляпу с короткими полями и голубым павлиньим пером. В базарный день курил «Ибар» и обувал ботинки с фигурными гвоздиками, они оставляли на земле затейливые следы. На шее у него висела цепочка для часов, а в кармане вместо часов он носил кривую бритву — радикалку. Вот в таком-то щегольском, с претензией на городской, наряде он ходил по ярмаркам, поглядывал на девушек, немного прищуривая один глаз, как его учил отец, ведь старые люди считали, что так легче понравиться богатым невестам. В последний раз он был на базаре в сорок втором году в Госпиче, в день церковного праздника на параскеву пятницу. Базар разогнали немцы, и он вернулся домой в сумерках. И не сразу узнал свою маленькую деревушку, спрятавшуюся между лесом и железной дорогой. Над железнодорожной станцией поднимались черные лохматые столбы дыма, а село было мертвым и траурным. Ветер пахнул ему в лицо пылью и запахом крови. Кое-где у дороги дымились пепелища сожженных домов. Нигде не видно ни души, только псы поют на улицах.

Влада бежал, как безумный, пока не наткнулся на мертвого. Труп валялся в пыли посреди дороги, без головы и без одной руки, смятый колесами грузовика, а немного дальше, у ограды, лежал убитый ребенок. Штефек дрожал, из глаз катились слезы, ноги подгибались в коленях, он едва доплелся до своего порога. Открытая дверь хлопала на ветру. В окнах выбиты стекла. Перевернута плита. На полу посуда и белье. Среди комнаты отцовская шапка, растоптанная тяжелыми башмаками, недалеко валяется опанак матери. Перед домом застыла овчарка Фердинанд, вся взъерошенная, с оскаленными зубами. Холодная кровь запеклась у глаз, а рядом, словно на летнем припеке, растянулся мертвый кот. И так всюду, по всему селу, везде пусто, разгромлено, все молчит, только ветер с гор доносит трескотню пулемета и зловещий клекот автоматов. Первым человеком, которого увидел Штефек, была старая женщина, повязанная длинным белым полотенцем, в крестьянском гуне [33] , но без юбки. Украшенная разными цветами, старуха хохотала зловещим смехом и железной палкой била в сковородку, словно в бубен.

— Ха-ха-ха… тебя еще не женили? — закричала старуха, увидев Штефека, и ускорила шаг. — Какие они дураки, что не женили тебя… Ха-ха-ха… Знаю, знаю, ты хочешь Гитлера взять в невесты… Да ты Гитлер, я тебя давно знаю…

Старуха метнулась к плетню, вытащила кол и бросилась к Владе. Он не двигался. Даже страха не чувствовал. Стоял истуканом, вытаращив глаза, смотрел на безумную старуху, а из глаз у него катились слезы. Когда старуха подбежала ближе, он узнал в ней соседку Станойку. Когда-то у нее было четыре сына. Двое еще до войны отправились в Америку на поиски счастья, и с тех пор о них ничего не было известно, третий погиб в партизанах, и только самый младший, парнишка лет пятнадцати, жил с матерью. Станойка не добежала до Влады нескольких шагов, споткнулась и растянулась на дороге.

— Зачем ты убил мое золотое яблоко? — начала причитать Станойка, как причитают по мертвым на кладбище. — Ой сынок, ой кормилец мой, пусть бог так сделает, чтобы всюду, где прошли швабы, вырос терновник, пусть их жены терновник растят, пусть терновником их глаза зарастут, пусть их матери камни рождают, на пасху пусть их змеи жалят…

Крики и проклятия убитой горем женщины неслись над селом.

Влада не выдержал. Он подошел к старушке, взял ее за руку и хотел поднять.

— Вставай, тетя Станойка, вставай, пойдем домой, — и, глотая слезы, спросил: — Скажи, где мои отец и мать? Что с ними?

Станойка устремила на него налитые кровью глаза.

— Ах-ах-ха… А у тебя разве были отец и мать? У тебя никого нет. Вот ты кто, — она протянула руку туда, где над станцией еще поднимались клубы дыма. — Это ты сделал. Я все знаю. Я все сама видела. Я видела, как ты бежал и стрелял… Ты поджег поезд. Б-у-ум… — Она подняла в воздух руки и закричала: — Стреляй, стреляй, ха-ха-ха.

Штефек вздрогнул. Его обуял страх. Нестерпимо было видеть безумную Станойку, с растрепанными волосами, рассыпавшимися по плечам, невыносим был ее взгляд, полный кровавого ужаса. Штефек еще долго стоял перед домом, не зная, что делать и куда идти. Начало смеркаться. Землю придавила тоска.

В горах раздавались залпы, словно манили к себе, им отвечали вопли Станойки. Холодный ветерок забрался Штефеку под рубаху. Он зашагал по убаюканным одиночеством улицам села. И опять перед ним появилась безумная Станойка. Она бежала с факелом и поджигала соломенные кровли домов. Заколыхались языка огня, горизонт оделся в кровавый багрянец, словно среди ночи всходило солнце.

Дома быстро рушились, все село вспыхнуло, как один большой факел, а Штефек не оглядывался назад, он спешил по петляющей тропинке вверх, в горы, будто хотел убежать из одного огня в другой. Где-то над его головой посвистывали гроздья трассирующих пуль, шипели осколки, а в пропастях рыкали взрывы гранат. И теперь он не знал, было ли все это на самом деле, или он только видел тяжелый короткий сон. Все перепуталось в памяти. Он не мог отделить настоящее от прошлого. Чувствовал, что кто-то трясет его за плечо, но боялся открыть глаза.

— Штефек… Штефек… да буди ты его, парень, колонна выступает…

— Дядя Влада, дяденька, вставай, — позвал его Остойич.

Штефек проснулся, встал, торопливо забросил легкий пулемет за плечо и быстро затерялся в колонне, где вместе с боевыми частями двигался и госпиталь: тяжелораненые на носилках, с забинтованными марлей головами, руками, ногами, согнувшиеся люди на тощих клячах и на маленьких боснийских лошаденках с печальными гноящимися глазами. Вместе с санчастью шел и обоз. На вьюках бренчали пустые закопченные котлы, ящики с патронами, запасные пулеметы, прикрытые пятнистыми плащ-палатками, горные пушки, притороченные к седлам длинные противотанковые ружья и английские «джон були» [34] без снарядов. Боевые части спешили, вырывались куда-то вперед и продвигались, твердо веря, что это последние усилия и страдания, поднимались на плоскогорье, не зная, что ждет их там, по ту сторону густого соснового леса, который чернел, как ворон в ночи, посеребренной лунным светом.

— Добровольцы, три шага вперед! — крикнул Божич во весь голос. Он стоял перед ротой, широко расставив ноги. Его воспаленные глаза угадывали в пелене тумана знакомые фигуры: Космаец с автоматом наготове, Штефек с легким пулеметом на груди, Катица, обвешанная гранатами, Звонара, держащий палец на курке карабина. Милович… Строй колебался, из него один за другим выходили бойцы, они бросали настороженные взгляды на противоположный берег Дрины, скрытый утренним туманом.