— Что же вы предлагаете, господин Тарановский? — спросил городской голова.

— Я предлагаю не плакать и не сочувствовать, а делать! — воскликнул я. — Давайте устроим здесь, в Тобольске, новый дом призрения! Настоящий, хороший детский дом! Специально для детей арестанток. Найдем подходящее здание, отремонтируем его. Наймем добрых, заботливых нянек. Создадим такие условия, чтобы эти дети не чувствовали себя отверженными, чтобы они могли вырасти достойными людьми, а не преступниками или солдафонами! Я, со своей стороны, готов внести на это благое дело первую и весьма значительную сумму!

Я выложил на стол изрядную пачку ассигнаций. В комнате повисла тишина. А потом как прорвало плотину.

— И я! И я пожертвую! — крикнула жена городничего, снимая с пальца дорогой перстень с бриллиантом.

— И мы внесем свою лепту! — подхватили остальные.

В тот вечер было собрано столько денег, сколько это благотворительное общество не собирало за весь год.

Через пару дней дело сдвинулось с мертвой точки. Был найден подходящий дом, создана комиссия по устройству нового приюта. Меня, как инициатора, тоже включили в ее состав.

Конечно, я понимал, что это не решит всех проблем. Но теперь все-таки был шанс на то, что мой сын, даже если мне не удастся забрать его сразу, попадет не в ад казенного приюта, а в место, где о нем будут хоть немного заботиться.

Время поджимало. Весна была на пороге. Настала пора отправляться. Оставив все дела по организации приюта на попечение других членов комитета, я начал собираться в дорогу.

Перед самым отъездом мне даже удалось увидеться с сыном, за целых десять рублей Прохор устроил мне проход во двор замка, а там Прасковья Ильинична, держа на руках, вынесла мальчонку на улицу.

Мальчик был худ и одет в обноски, да и бледен.

Я внимательно на него смотрел и видел…

Если и не себя, то уж точно свои черты, и глаза, и цвет волос. Это точно был мой сын!

С аккуратностью и осторожностью я дрогнувшими руками взял его.

Иван не капризничал, лишь молча на меня смотрел, а я прижал его к себе и гладил.

Так и простояли не меньше получаса.

— Ну все, все хватит, — пробормотала Ильинична, и я с неохотой отдал ей мальчика обратно.

На сердце было худо, но я хотя бы увидел своего сына, а на следующий день мы покинули Тобольск.

Прощаясь с городом, я в последний раз посмотрел на мрачные стены тюремного замка. Не знал, когда смогу вернуться. Но дал себе слово, что вернусь. И заберу своего сына. Моего Ивана.

Глава 11

Мы гнали лошадей, не жалея ни их, ни себя. Зима была на исходе, и я торопился, желая еще по санному пути, по крепкому, звенящему насту добраться до Перми, а оттуда уже по рекам — в центральную Россию. И мы успели. Лед трещал, стонал, покрывался сверху слоем воды, готовясь к своему последнему, сокрушительному походу к Каспийскому морю.

В Перми мы распрощались с кибитками и ямщиками. Дальше наш путь лежал по воде.

Весеннее половодье было бурным, стремительным. Кама, освободившись от ледяных оков, разлилась широко, затопив прибрежные луга и превратившись в мутное, бурлящее море. Мы сели на первый же пароход, идущий до Нижнего Новгорода.

Пароход был старенький, неуклюжий, с высокой, коптящей трубой, из которой валил густой черный дым, и огромными, шлепающими по мутной воде колесами. От постоянных ударов лопатками по воде корпус судна постоянно сотрясала мелкая ритмичная дрожь. Палуба была забита самым разным людом: купцами в длиннополых сюртуках, возвращавшихся с ярмарки, мужиками в армяках, ехавшими на заработки, мещанами, студентами в потертых фуражках, какими-то странствующими монахами с котомками за плечами.

Мы плыли по Каме, потом по Волге. Пароход, мало того что вез пассажиров, да еще то и дело цеплял к себе баржи — то с металлом, то с лесом, то с какими-то тюками. Бесконечные, унылые, но по-своему величественные пейзажи проплывали мимо: высокие, обрывистые берега, поросшие лесом, заливные луга, на которых уже зеленела первая робкая изумрудная трава, редкие, затерянные в этой безбрежности деревушки с покосившимися церквушками.

И чем дальше мы плыли на запад, чем ближе подбирались к одной из целей нашего путешествия, тем больше я нервничал.

— Что с тобой, Курила? — спросил Изя, с удивлением глядя на меня. Он сидел на палубе, на каком-то тюке, и пытался починить дужку очков. — Ты уже третий день ходишь как в воду опущенный. Или, наоборот, как будто клад нашел. Не поймешь тебя. То молчишь часами, то улыбаешься сам себе, как идиот. Ты, случайно, не влюбился?

— Так, задумался, — отмахивался я.

В Нижнем Новгороде мы пересели на другой пароход, поменьше, который шел по Оке, а затем по Клязьме в сторону Владимира. Рекунов несказанно удивился такому решению: