— Нет, — сказал я, меряя шагами тесную комнату. — Напролом идти нельзя. Нужен другой путь. Законный или почти…

— Какой еще законный путь? — фыркнул Изя. — Для тебя любой путь ведет обратно на нары.

— А если… я стану благотворителем? Ведь по документам я Тарановский, который проникся сочувствием к несчастному сироте и желает взять его на воспитание?

Идея, конечно, была дерзкой, но другой просто не имелось. Нужно было втереться в доверие к местному обществу, к тем, кто имел вес и влияние, и через них попытаться решить свой вопрос. Степан же с остальными лишь молча наблюдали за моими метаниями, не лезли и не мешали, и я был за это благодарен.

На следующий день, облачившись в свой лучший, хоть и порядком поношенный, дорожный костюм, я начал действовать. Первым делом отправился в самую богатую церковь города. Не молиться, конечно, а сделать щедрое пожертвование на «нужды сирых и убогих». Я положил в церковную кружку несколько золотых монет, чем вызвал изумление и благоговейный трепет у местного священника.

— Кто вы, сударь, благодетель наш? — спросил он, провожая меня до самых дверей.

— Коммерсант Тарановский, из Кяхты, — скромно ответил я. — Еду по делам в Россию. А не подскажете, святой отец, кто тут по части благотворительности?

Разумеется, он знал решительно всех.

Слух о щедром кяхтинском купце, как я и рассчитывал, мгновенно разнесся по городу. И уже на следующий день меня пригласили на чаепитие в дом городского головы, где собиралось местное «благотворительное общество».

Общество это состояло из пышных, нарумяненных купчих в шелковых платьях и жемчугах, жен местных чиновников и нескольких пожилых, солидных купцов. Они сидели за столом, уставленным вазочками с вареньем, горами пирогов и пузатым самоваром, и вели благочестивые разговоры о помощи бедным.

Я вел себя скромно, но с достоинством. Рассказывал о своей коммерческой деятельности, о торговле чаем с Китаем. И как бы невзначай упомянул имя Аглаи Степановны Верещагиной, сказав, что имею честь быть ее деловым партнером.

Имя Верещагиной, известной на всю Сибирь своей хваткой и богатством, произвело магическое действие. На меня сразу посмотрели другими глазами.

— Так вы, значит, с самой Аглаей Степановной дела ведете? — ахнула жена городничего. — Вот это да! Наслышаны, знаем, уважаем!

Я понял, что почва подготовлена. И на следующем собрании перешел в наступление. Я рассказал трогательную историю о том, как, будучи в Тобольске, случайно узнал о судьбе несчастного младенца, рожденного в тюрьме и оставшегося сиротой.

— Сердце мое, господа, обливается кровью при мысли о том, что этот невинный ангел, этот божий агнец, будет отдан в приют, где его ждет незавидная участь, — говорил я с дрожью в голосе, которую, впрочем, мне не пришлось изображать. — Я человек одинокий, семьи и детей у меня нет. И я хотел бы взять этого мальчика, Ивана, на свое попечение. Усыновить. Дать ему хорошее воспитание, образование, вывести в люди.

Дамы растроганно ахнули и принялись утирать слезы кружевными платочками. Мое благородство их покорило.

— Какое доброе сердце! Какой поступок! — шептали они.

Но купцы, люди более практичные, отнеслись к моей идее сдержаннее.

— Дело-то, конечно, богоугодное, господин Тарановский, — сказал городской голова, поглаживая свою окладистую бороду. — Да только непростое. Усыновление — это процедура долгая, сложная. Этим у нас занимается губернский попечительский комитет. Бумаги, прошения… все это нужно оформлять.

— Я готов ко всем трудностям и расходам, — заверил я его.

На следующий день с рекомендательным письмом от городского головы я отправился в этот самый попечительский комитет. Меня принял пожилой, сухой чиновник с безразличным взглядом и лицом, похожим на старый пергамент. Он долго слушал меня, перебирая бумаги, а потом изрек:

— Усыновление, сударь мой, дело серьезное. По закону, усыновитель должен быть не моложе тридцати лет от роду. А вам, позвольте заметить, на вид едва ли двадцать пять.

Это был первый удар. Я, конечно, выглядел старше своих двадцати лет, но никак не на тридцать.

— Кроме того, — продолжал чиновник своим скрипучим голосом, — вы иностранный подданный, как изволили представиться. Усыновление российского подданного иностранцем — случай исключительный. Требует высочайшего разрешения.

Это был второй удар. «Высочайшее разрешение» — это значит, за подписью самого государя императора. На это потребуются годы.

— И даже если мы примем ваше прошение, — добил он меня, — его будет рассматривать Сенат в Санкт-Петербурге. А это, сударь мой, может занять годы. Два, три, а то и пять лет. А до тех пор ребенок будет находиться в доме призрения. Таков порядок.