Я вышел из этого казенного дома как оплеванный. Годы! У меня не было этих лет. У меня не было даже месяцев. Мне тоже нет резона торчать здесь! В Петербурге у меня дела в Сибирском комитете. А ведь уже приближалась весна! Мне же надо еще по снегу, по санному пути, доехать до Перми, а оттуда — в центральную Россию. Если я застряну тут в половодье — потеряю больше месяца. И уж тем более я не мог ждать тут годы!

Но и оставлять сына не хотел. Мысль о том, что он окажется в приюте, в руках безразличных «дядек», среди больных и голодных детей, была тяжела.

— Что ж, Курила, похоже, твоя затея с усыновлением провалилась, — сказал Изя, когда я рассказал ему о своем визите в комитет. — Может, ну его? Забудем. Поедем дальше. У тебя впереди большие дела, золотые прииски. А этот мальчик… ну что ж, такая у него судьба.

— Изя-я, — протянул я. — Хочешь в морду? — недовольно глянул я на него.

— Гм, — чуть не подавился он и с опаской покосился на меня.

Минут пять мы так и просидели в тишине.

— И что ты предлагаешь? — наконец нарушил он молчание. — Пойти к чинушам и насыпать им полные карманы золота?

Идей у меня не было, но было огромное желание что-то сделать.

Несколько дней я ходил сам не свой. Смотрел на мрачные стены тюремного замка, и сердце сжималось от боли и бессилия. Там, за этими стенами, был мой сын. И я ничего не мог для него сделать. Мелькала даже мысль попытаться выкрасть ребенка!

Однажды я вновь наткнулся на Прохора, того самого отставного солдата, что помог мне навести справки об Агафье.

— Что, барин, невесел? — спросил он, с сочувствием глядя на меня. — Все о мальчонке думаешь?

— О нем, Прохор, о нем, — вздохнул я. — Не отдают. Говорят, не положено.

— Эх, барин, — покачал головой Прохор. — С казной шутки плохи. У нее свои законы. Тут силой не возьмешь, хитростью надо.

— Да какая тут хитрость! — отмахнулся я.

— А вот какая. — Прохор прищурил косые глаза. — Есть у нас в замке одна вдова, Прасковья Ильинична. Солдатка. Муж ее в Крымскую кампанию погиб. Она теперь при тюремной больнице работает, сиделкой. Баба добрая, сердобольная, хоть и строгая. Детей любит, своих-то Бог не дал. И вхожа она и к начальству, и к арестанткам. Все ее уважают. Может, через нее как-нибудь попробовать?

Эта мысль, брошенная Прохором, показалась мне спасительной соломинкой. Не усыновить, так хотя бы обеспечить ему защиту, присмотр.

В тот же вечер я встретился с Прасковьей Ильиничной. Это была пожилая, но еще крепкая женщина с суровым, но добрым лицом и умными, проницательными глазами. Я не стал ей врать. Рассказал о сыне, умолчав о том, при каких обстоятельствах он получился.

— Да, грех это большой, — сказала она, выслушав меня и тяжело вздохнув. — Но и любовь, она, знаешь, тоже от Бога. А дите, оно ни в чем не виновато.

— Прасковья Ильинична, — взмолился я. — Помогите! Я не могу его сейчас забрать, у меня дела неотложные. Но и бросить не могу. Я оставлю вам деньги. Большие деньги. Присматривайте за ним, прошу вас. Чтобы он был сыт, одет, чтобы его не обижали. А я… я вернусь. Обязательно вернусь и заберу его!

Она долго смотрела на меня, потом кивнула.

— Хорошо, мил человек. Я помогу, чем смогу. Деньги твои мне не нужны, у меня свой кусок хлеба есть. А за мальчонкой присмотрю. Буду к нему ходить, гостинцы носить. И начальству тюремному скажу, чтобы его пока в приют не отправляли. Скажу, что нашлась дальняя родня, что скоро за ним приедут. Может, и поверят.

У меня отлегло от сердца. Это был не выход, но хотя бы отсрочка. Я оставил Прасковье Ильиничне приличную сумму денег на всякий случай и почувствовал, что могу дышать немного свободнее.

Но этого мне показалось мало. Я не мог изменить закон, но мог попытаться изменить условия, в которых предстояло жить моему сыну и другим таким же несчастным детям.

На очередном собрании Тобольского благотворительного общества я взял слово.

— Господа! Дамы! — начал я, обводя взглядом разряженных, сытых купчих и солидных чиновников. — Мы собираемся здесь, пьем чай, говорим о помощи бедным. Но задумывались ли вы о том, что творится у нас под самым носом, за стенами тюремного замка?

Я рассказал им о детях арестанток. О том, в каких условиях они живут, что их ждет в будущем.

— В Тобольске так много этих несчастных, невинных душ! И что для них делается? Ничего! — Голос мой звенел. — Их отправляют в переполненный, завшивленный приют, где они мрут как мухи! Где из них делают затем бездушных солдат, пушечное мясо! Это позор для нашего города, господа! Позор для всех нас! В Кяхте, я уверяю, все поставлено совсем на другую ногу!

Я видел, как меняются лица моих слушателей. На их сытых, благодушных физиономиях появилось выражение неподдельного сочувствия. Похоже, я попал в точку! Как многие провинциалы, тобольчане оказались очень чувствительны к мнению о себе посторонних проезжих, а особенно — «иностранного подданного проездом из Кяхты до Петербурга». Новость, что в Кяхте у сирот все прекрасно, а тут, в старинном, богатом городе, гремевшем на всю Сибирь, еще когда о Кяхте и слыхом не слыхивали, дети содержатся в самых жалких условиях, оказалась невыносима для местного селебрити. Дамы уже собирались расплакаться, отцы города растерянно переглядывались и, кажется, готовы были провалиться сквозь землю.