Еще нашли. А нам, вместо спасибо, по ушам надавали и выгнали под сраку, чтоб сами сна­ряды не таскали, а сообщали в милицию, ведь могла случиться беда. Мы того тогда не пони­мали. И стали обдумывать новый план. Дома каждому натолкали взашей. И решили в другой раз быть осторожнее. Пока мы думали, Сталин умер. И вот тогда нам казалось, что все налоги отменят, жить станет легче. А главное, что в кол­хозе начнут платить за работу деньги. Зря мечтали. Ничего из нашего не сбылось. А вот тот снаряд нам долго припоминали и следили за каждым в оба глаза. Сколько горя вынесли наши семьи, вспоминать неохота. Нас с детства счи­тали чуть ли не врагами народа и с самого со­пливого возраста грозили Колымой всем троим.

— А как же тебя в институт взяли? А еще в полиграфинститут?

— Это уже после службы в армии. Посчита­ли, что исправился. Хрущеву я в дугу пришелся. Назвал меня толковым и посоветовал продви­гать. Даже старостой курса выбрали. Но самый большой праздник был у меня, когда Сталина из Мавзолея выкинули. Я ликовал. Сказать че­стно, не все меня поняли. Не каждый поддер­живал Хрущева. А и о Колыме знали немногие, не всем писателям верили. И только тогда про­зрели, когда из зон стали выпускать реабилити­рованных. Уж эти порассказали не по книгам, а чистую правду, от услышанного волосы на ко­ленках дыбом вставали. Что там наш снаряд? Мы узнали, что на Сталина много раз покуша­лись. Но он имел такую охрану, что пройти к не­му было нереально. Но мы были детьми...

— Вот слушаю вас и удивляюсь. Люди и те­перь вспоминают порядок при Сталине, жалеют, что его не стало. А вы, как на другой планете жили.

— Эх, Игорь, легко ты жил. Сразу из дерев­ни, после курсов, попал в прокуроры. Ни жизни, ни людей не знал. А уж об опыте и говорить нечего. Ставил свои автографы под приговорами. Кого ты знал из тех, которых ставил под пули?

Да единицы! Тебя сталинщина не коснулась. Ты не был потерпевшим. Послушный исполнитель чужой воли. И таких, к сожалению, много.

Нет, Саш, я с тобой не согласен. Игорь помогал. Пусть не всем, не всегда, но делал это грамотно, всегда по сути, не ошибаясь. Я по­мню, как попадали к нему полицаи и старосты. Ни один не был амнистирован. У них никогда не вводились выходные и праздники. Все работа­ли на трассе. Никого не ставил в хозобслугу. И не жалел,— вмешался Аслан.

— Ты не совсем прав. Были двое, каких ща­дил. Один и второй — глубокие старики. А и полицаями стали не по своей воле. Свои деревенские люди уговорили, чтоб не присылали чужих и те не выдавали бы своих людей, скрывшихся и партизанах. Они никого не поставили под пулю. Деревни за них просили, чтоб не трогали стари­ков. Ну, с год их подержали дневальными в ба­раках, изучили все их дела и отпустили по до­мам с миром. Не за что таких наказывать, и никто во всей зоне не ругал Бондарева за де­дов. Но если бы не Игорь, на двух невинных умерло больше,— уточнил Аслан.

Человек уже согрелся в тепле. Его разморило и поневоле потянуло в сон. Он пытался удер­жать себя в руках. Но это плохо удавалось. Аслан свернулся на полу в большой клубок и начал дремать.

Бондарев вышел во двор. Приметил, как внезапно изменилась погода. Холодный ветер стих и на его место подул ласковый, теплый ветер.

— Мужики, к вечеру возможна пурга, силь­нейшая и долгая. Надо будет встретить Варю. Баба с пути может сбиться. Одной в потемках

опасно,— выглянул в окно Иванов. Он уговаривал Бондарева вернуться домой. Человек от­кровенно устал от Колымы. Но Игорь был слаб и не спешил в поселок, где ему снова предсто­яло тоскливое одиночество. Он оттягивал отъезд, как только мог, но понимал, что беско­нечно у Вари жить не сможет, когда-то придется уезжать. Но как не хотелось...

— Ее не надо встречать, Варя прикатит на попутке, вместе с машиной горячего хлеба,— отмахнулся Иванов. Ему очень не хотелось вы­ходить наружу.

— Эта не станет ждать.

— А почему бы не подъехать по пути? Всегда в конце смены загружают машину горячей выпечкой и везут хлеб в поселки. По пути он остынет, можно продавать.

— Мне помнится, как однажды зимой пере­вернулась на обледенелом спуске машина с хлебом. Водитель, как назло один, помочь некому. И тогда приехали зэки. Случайное со­впадение. Люди с работы возвращались, с трассы, все устали, продрогли, каждому хотелось скорее попасть в барак, в тепло, но тут хлеб. Поверишь, никого не пришлось просить, все сами выскочили из машины и стали помогать водителю хлебовозки. Разгрузили машину, под­няли, поставили на колеса и снова загрузили. Никто не попросил и куска хлеба. Хоть все ехали с работы, хотели жрать. Водитель пред­ложил пяток буханок, а зэки не взяли. Знаешь почему? Там, в поселке, хлебовозку ждали дети... А среди зэков было много отцов... Это великая сила суметь удержать себя ради ре­бенка.

— Не всем такое дано,— отмахнулся Иванов равнодушно и вспомнил свое:

— На материке в очереди за хлебом после войны многих детей задавили насмерть.

— Знаешь, на сто четвертом километре зона была для строгорежимников. Отбывали там на­казание и дети. От десяти до четырнадцати лет. Кто-то за горсть колосков, поднятых после ком­байна, другие за пирожок, украденный с лотка. Сроки у них были разные. Но в каждой бригаде имелся староста. Он вел подсчет выданной жратв ы и не удержался. Схватил порцию хлеба и проглотил не жуя. Уж очень проголодался па­цан и не выдержал ожидания. А повариха заметила. Да как врезала стальной ложкой в лоб. Мальчуган так и повалился возле раздатки без сознания. Я, мужик, онемел от удивления. Баба, а хуже зверя. Готова убить за пайку, стерва. Я ее и ШИЗО на месяц сунул, чтоб на своей шкуре испытала, что такое голод. А и у самого кусок хлеба поперек горла встал, будто кто клин вбил. Я этой бабе помимо ШИЗО, выдавать запретил посылки из дома и ущемлял, как только мог. За мальчонку обидно стало. Ведь чуть не убила, сука! Да разве она женщина! Таких из зоны на волю выпускать нельзя.