Она выключила зажигание. Мы сидели в темной машине, слушая как изредка по ее крыше барабанят капли дождя. Она держала руки на руле и смотрела, как по стеклу однообразно скользят дворники.

— Спасибо за все — и за помощь, и за ужин, — тихо сказала она. — У меня давно, возможно, даже никогда, не было такого вечера.

— А меня редко подвозили до дома девушки. Обычно все бывало наоборот, ответил я.

— Это потому что я особенная девушка, — без тени хвастовства сказала она и повернулась ко мне.

И тогда я просто наклонился и поцеловал ее. Все произошло очень просто, будто уже не в первый раз. Губы у нее были прохладными, мягкими, они чуть раскрылись, впуская мой язык, но только на несколько мгновений, а потом снова сомкнулись. Она отстранилась.

— Пора. Скоро разведут мосты, — чуть дрогнувшим, каким-то бестелесным и лишенным выражения голосом сказала она.

— Когда я снова тебя увижу? Завтра? — спросил я.

— Хорошо, — покорно согласилась она. — Где?

— Может быть, в Летнем Саду? В шесть.

Летний Сад был почти единственным местом в Петербурге, дорогу к которому я знал из любого места города, и она, почувствовав это, улыбнулась.

— Тогда до шести, — сказала она, и на прощанье чуть коснулась моей руки своей прохладной ладонью.

Я вышел из машины, и она, тихо тронувшись, исчезла в тумане. Я повернулся и направился к арке…

Во время своих командировок в Петербург я останавливался на Каменноостровском у своего приятеля Макара Шебутько, с которым мы вместе учились в аспирантуре на кафедре гражданского права. Расставшись пару лет назад с женой, он жил один в трехкомнатной квартире с огромными потолками и кривыми, со множеством каких-то полууглов и закутков стенами. Вход в подъезд был со двора, и, чтобы попасть в него, нужно было долго крутиться в узких, с петлями от когда-то бывших там ворот арками. Одно время, сопровождая грузовики, мне часто приходилось мотаться с дальнобойщиками туда и обратно, так, что у меня в голове происходили какие-то смещения и, просыпаясь, я путал откуда и куда мы едем и не знал точно, в каком городе нахожусь, и, только увидев эти узкие кривые арки, окончательно убеждался, что в Питере. В Москве я знаю только одну такую арку — на Маросейке в доме с железными балкончиками, на которые нет выхода из квартир…

Внешне Шебутько был больше похож на прокурора, чем на адвоката. Коренастый, с широкими запястями и мясистыми щеками, с маленькими, не то кабаньими, не то медвежьими глазками, смотрящими из-под насупленных бровей, он многим из своих подзащитных внушал страх. Шебутько любил прихвастнуть своей силой: гнул гвозди, вскидывал донышком кверху тридцати двух килограммовую гирю, а сверху еще ставил стакан с водой и ухитрялся поднять и опустить руку, не расплескав воды.

Грубоватый, хвастливый и немного косноязычный, он мало у кого вызывал симпатию с первого взгляда, и только я, по-моему, знал, что и резкость его, и задиристость — только внешняя защитная маска, на самом же деле он умнейший, деликатнейший, ранимый и несчастнейший человек из всех, что мне приходилось встречать.

Основной его специализацией были бракоразводные процессы и разделы имущества, хотя порой он брался и за уголовные дела, если очень просили. Если к разделам имущества он относился наплевательски и никогда не готовился к слушаниям, то над уголовными сидел порой ночами и каждый лишний год его подзащитному был для моего приятеля как нож в сердце.

Пару раз мы с ним так напивались, что я утром не мог сползти с кровати, голова трещала так, что в потолке мерещились трещины и тут я как на зло вспоминал, что на таможне у меня тухнут контейнеры. Шебутько же, свежий и бодрый, на которого водка совсем не действовала, хотя накануне он выпивал вдвое больше, чем я, всегда шел навстречу — отменял все дела, брал доллары и ехал на таможню раздавать, как он говорил, подарки от Деда Мороза.

Когда я открыл дверь, то по темному коридору и полной тишине подумал было, что Шебутько нет или он спит, но услышал, как из кухни донесся какой-то звук и заглянул туда.

Мой приятель в расстегнутой рубашке сидел за столом. Перед ним стояла почти пустая бутылка «Абсолюта» и лежала криво разломленная — именно разломленная — палка копченой колбасы.

По его красному лицу и неподвижному упорному взгляду, которым он смотрел на меня, я понял, что он хорошо уже пьян.

— А! Где ты шлялся? Уже черт знает какой час! А, не вижу… ну фиг с ним! — приветствовал он меня, пытаясь сфокусировать взгляд на настенных часах, но видно, циферблат расплывался, и он бросил свои попытки.

— Опять по бабам? — проницательно спросил он, хотя я никогда ничего ему не рассказывал.

— Пошел ты!

Шебутько недоверчиво расхохотался, подержал бутылку над стаканом и, издав губами звук «прр-р», пустил пустую бутылку катиться по столу. Не поймай я ее, она бы упала.

— Что-то мелкие стали делать бутылки! Не успеваешь напиться с одной и сидишь как трезвый дурак! — сказал он зло, опрокидывая в глотку стакан и кусая своими крепкими зубами колбасу прямо от палки.

— Что случилось? — спросил я, видя, что он как-то необычно возбужден.

— В том-то и дело, что ничего. Совсем ничего. Еще один совсем пустой день, черт его побери. В суде свары, клиенты плачутся из-за всякого вонючего гарнитура, а судья такой мудак… Хотя пардон — нельзя говорить «мудак» о женщине. Может быть, сказать, что она сука? Но она даже не сука, а так — оно, средний род, — и он брезгливо махнул рукой.

Я был вполне счастлив в тот момент и жил мечтами о завтрашней встрече. Мне не хотелось сейчас говорить с Шебутько, а хотелось лечь в кровать, чтобы скорее наступило утро.