– А ты? Попытаешься добраться до Аризоны?

– Я видел ее сверху, пока мы кружили вокруг Земли, и могу сказать, что там нет не только организованного правительства, но и людей-то почти нет. Мог бы направиться в Юту, но и там не лучше. И даже Соленое Озеро высохло. Возвращаться мне некуда. Да и неважно. Здесь работы хватит на всю жизнь.

– Какой работы? Проповедей? – Черчилль недоверчиво глянул на Сарванта, как будто впервые разглядев его истинную сущность.

Нефи Сарвант был низеньким, темноволосым и костлявым, лет около сорока. Подбородок на его забавном лице выдавался вперед настолько, что казался загнутым кверху. Рот с тонкими губами походил на щель. Странно большой нос свешивался вниз, словно стремясь достать до подбородка. Товарищи по команде говорили, что в профиль он – точь-в-точь щелкунчик.

Но большие, выразительные карие глаза горели внутренним огнем, как это часто случалось во время полета, когда он воспевал достоинства своей церкви как единственно истинной на Земле. Он принадлежал к секте, называвшей себя Последние Устои, – ядру строго ортодоксального течения, противостоявшего давлению субурбанизации, которому подверглись остальные церкви по мере того, как частная жизнь горожан все больше переносилась в пригороды. Когда-то их считали странными; потом же христиане, придерживающиеся этого направления, отличались от прочих христиан лишь тем, что по-прежнему посещали свою церковь, хотя пламя духовного подвига поугасло.

Но не в той группе, к которой принадлежал Сарвант. Последние Устои отказывались перенимать так называемые недостатки своих соседей. Они собирались в церкви Четвертого Июля в штате Аризона и оттуда рассылали миссионеров в равнодушный или любопытствующий мир.

Сарвант был включен в экипаж в качестве крупнейшего специалиста в своей области теологии, но приняли его лишь после клятвенного обещания не заниматься проповедничеством. Он никогда не делал явных попыток обратить других в свою веру, только предлагал Книгу своей церкви, прося лишь прочитать ее. И спорил с другими, доказывая аутентичность Книги.

– Разумеется, проповедь! – ответил он. – Эта страна открыта Евангелию, как во времена высадки Колумба. Говорю тебе, Ред, когда я увидел опустошение северо-запада, отчаяние наполнило меня. Казалось, что церковь моя исчезла с лица Земли. И если бы это было так, то церковь моя была бы ложной, ибо она должна была пребыть в веках! Но я молился, и мне открылась истина. Она в том, что я еще жив! И через меня вновь возрастет моя церковь – возрастет и преумножится, как никогда раньше, и эти языческие умы, однажды убежденные Истиной, станут Первыми Учениками ее. И Книга распространится, подобно пожару. Среди христиан мы, Последние Устои, не имели успеха, поскольку те думали, что каждый принадлежит к Истинной Церкви, но для них она была лишь чуть больше, чем просто клубом. Она не была путем истины и жизни – единственным путем! Она…

– Я тебя понял, – перебил Черчилль. – Только одно хочу сказать: меня к своим возвышенным стремлениям не приплетай! И без того достаточно туго придется. Ладно, пойдем.

– Куда?

– Куда-нибудь, где мы сможем обменять эти обезьяньи костюмы на туземную одежду.

Они стояли на улице под названием Коунч. Она шла с севера на юг, и Черчилль решил двинуться на юг, сообразив, что так они придут к порту. А там, если мир не очень сильно изменился, будет не одна лавчонка, где они смогут обменять свои шмотки, да еще, быть может, с прибылью. В этом районе на улице Коунч стояли дома зажиточных горожан и правительственные здания. Особняки, сложенные из кирпича или мрамора, чуть отступили в глубину ухоженных дворов. Эти одноэтажные здания тянулись вдоль всей улицы, и от большинства из них под прямым углом отходили два крыла. Перед каждым покрашенным в свой цвет и построенным на свой лад домом красовался тотемный шест, тоже, как правило, сделанный из резного камня; дерево шло на постройки, фургоны, оружие и топливо.

Правительственные здания, сложенные из кирпича и мрамора, соседствовали с обычными. Стены их были украшены резьбой и окружены открытой колоннадой. На каждой из куполообразных крыш стояло по статуе.

Черчилль и Сарвант прошли по асфальтовой мостовой (тротуаров тут не было) десять кварталов. Иногда им приходилось отступать к стене, давая дорогу всадникам на резво скачущих оленях, или повозкам. Всадники в богатой одежде явно считали, что пешеход должен вовремя убираться с дороги. Кучера повозок были, скорее всего, курьерами.

Богатый район кончился внезапно – теперь дома стояли сплошной стеной, прерываемой иногда небольшими проездами. Явно правительственные здания прошлых веков, проданные в частное владение и переоборудованные под лавки или доходные дома. Перед домами играли голые дети.

Черчилль нашел подходящую лавку и вошел в нее; Сарвант держался позади. Внутри небольшая комната была завалена одеждой всех форм и расцветок. Лавку с заросшим грязью окном и не менее грязным цементным полом наполняла вонь собачьих экскрементов. Два пса неопределимой породы подскочили к пришедшим и стали тыкаться в них носами, выпрашивая подачку.

Владельцем оказался толстый лысый коротышка с двойным подбородком и немыслимого размера медными кольцами в ушах. Он походил на любого торговца той же породы – насельника любого столетия, если не считать некоторого сходства с оленем в чертах лица – дани времени.

– Мы хотим продать свою одежду, – сказал Черчилль.

– А она хоть что-то стоит?

– Как одежда – немного, – ответил Черчилль. – Но в качестве диковины ей цены нет! Мы – люди со звездолета.

Глаза лавочника полезли на лоб: