Солнце уже было близко к зениту и досылало на землю свои раскаленные, как угли, лучи. Космаец почувствовал, что на спине у него проступил пот, и хотел бросить немецкую куртку, только позавчера снятую с пленного, но воспоминание о холодных ночах удержало его. Случилось так, что его взвод без приказания вырвался вперед и сейчас был в авангарде батальона. Усталые от бессонницы, пешего перехода, переправы через реку и схватки на берегу, бойцы медленно поднимались в горы. От непрерывных взрывов у Космайца гудело в ушах, он никак не мог собраться с мыслями. Шел молча, пока не увидел у края дороги раненого в форме четника без знаков различия, с мутными глазами и короткой кудрявой-бородой. Рядом с ним в пыли лежал желтый немецкий карабин и рассыпанные патроны, немного дальше — ремень со штыком.

— Ты четник? — спросил Космаец, и рука его потянулась к кобуре пистолета.

— Да, брат, — дрожа, пробормотал раненый.

— Ты серб?

— Да.

— Нет, ты не серб, будь ты проклят.

— Да, да, конечно. Разве серб против серба воюет?

— Погань ты, пес четнический, — подошел к нему Штефек.

— Я погань, да только вас…

— Эх, жаль, что мы тебя сразу не уложили… Теперь опять приходится марать руки, — Космаец вытащил пистолет из кобуры.

— Братец, будь человеком, не надо, мы ведь сербы, — сквозь слезы забормотал раненый.

Космаец машинально вложил пистолет назад в кобуру.

— Люди добрые, мой брат с вами, клянусь святым Иованом, — немного спокойнее заговорил четник, увидев, что партизан спрятал пистолет. — Я не против вас, я не стрелял в вас. Неужели я могу стрелять в своего брата?

— Когда приходится подыхать, у вас у всех оказываются братья в партизанах.

— Я тебе поклялся святым Иованом… С вами мой брат. Я, товарищи, не настоящий лохмач. Меня заставили отпустить бороду. Я хотел к вам податься, вот меня сержант и угостил из пистолета, будь проклят его род. Я винтовку не зарядил, только на спуск нажимал, а он заметил и в меня бах, бах…

Стева поднял винтовку из пыли, рванул затвор, густо смазанный маслом, и заглянул в ствол: винтовка была холодная, без пороховой копоти.

— Неужели я в своего брата буду стрелять, брата убивать, — лихорадочно рыдал раненый.

За всю войну Космаец впервые, может быть, пожалел врага. Несколько мгновений он смотрел на четника отсутствующим взглядом, думая о своем брате, который, возможно, сейчас так же лежит где-то в пыли и молит партизан не убивать его, повторяя: «У меня брат с вами».

— Ой, детки мои дорогие, ой, сиротки мои бедные, знаете ли, как умирает ваш тятька, счастье мое, дети мои, — в голос начал причитать четник.

Челюсти у него стучали, из глаз катились слезы, а тело тряслось, словно в лихорадке.

Услышав его вопли, некоторые партизаны не выдержали, вяло двинулись вперед, ощущая какую-то тяжелую тоску в груди.

— Замолчи, пес поганый! — прикрикнул на него Космаец в приступе гнева. — Не поминай детей, они тебя проклянут, когда вырастут.

Четник испуганно замолчал и весь сжался в комок, ослабевшими руками держась за грудь, из которой капала кровь.

— Раде, оставь, не марай руки, — сказала Катица, подойдя поближе к взводному. — Может, и в самом деле его заставили… Жаль мне его, человек ведь. Слышишь, и дети у него, бедного, есть. Он не виноват, дети не виноваты…

— Детей его никто и не трогает, — Космаец тяжело вздохнул и повернулся к Катице.

— Погоди, вон идет Здравкица. Скажи ей, пусть перевяжет, — приказал он и побежал за взводом, который уже поднимался на широкое плоскогорье. Где-то далеко в густых садах прятались крыши деревенских домов, разбросанных метров на сто один от другого. К селу тянулась извилистая дорога со следами прошедшей здесь армии. В пыли валялись стреляные гильзы, пустые ленты, неиспользованные немецкие гранаты с деревянными рукоятками. На обочинах дороги виднелись следы крови, окровавленные бинты, рубахи, а над ними вились рои мух. Они гудели и над раненым четником, густо облепив его грудь.

— Здравкица, сделай доброе дело, — сказал Катица, когда санитарка подошла поближе. — Перевяжи его, видишь, как кровь льет.

Здравкица засмеялась каким-то странным смехом.

— Ты с ума сошла, Катица, — крикнула она. — У меня бинтов и для наших бойцов не хватает, а тут еще тратить их на эту гадину.

— Посмотри, какие у него молящие глаза, — прошептала Катица. — Знаешь, у него дети есть. Жаль мне сирот, да ведь и он человек…

— Ката, оставь эти глупости, разве четники люди? — оборвала ее санитарка и вспомнила те тяжкие дни, когда четники пришли в их город, схватили ее отца, связали и повели на виселицу. Перед глазами Здравкицы вновь возникла главная площадь города. Со всех сторон в нее вливалась пестрая толпа испуганных людей. Четники со злыми, налитыми кровью глазами гонят людей, как скот на бойню. Подталкивают их ближе к виселице, где стоят связанные коммунисты. Среди них Здравкица видит своего отца. Он оброс бородой, весь в крови… Люди толпятся, вздыхают, шепчут, проклинают. Здравка крепко сжимает руку матери, просит ее не смотреть на осужденных, она знает, что сердце старушки не выдержит. Но над головами свистит ременная плеть, хлещет по лицу — все должны смотреть, как вешают коммунистов. Она видела, как отец медленно поднялся на помост, с руками, связанными за спиной, но с гордо поднятой головой и пел охрипшим голосом, который тонул в шуме толпы. «Товарищи!.. — изо всех сил крикнул отец. — Германии больше нет! Она мертва. Русские вынесли ей приговор… Смерть фашизму — свобода…» Четник ударом ноги вышиб стул, и петля затянулась. Перед глазами Здравкицы все закружилось, показалось, что ее затянул водоворот, из которого никто не возвращается… На всю жизнь она запомнила страшное косматое лицо четника, который повесил ее отца. Она ушла в партизаны, чтобы отомстить этим страшным людям с кровавыми глазами… а теперь она должна перевязывать ему раны?

— Не могу, Катица, не могу, хоть бы он трижды был тебе братом, — твердым, решительным голосом сказала Здравкица. — Если тебе так жалко его, вот тебе бинт, перевязывай сама, а я не могу.

Катица молча взяла бинт из рук санитарки и опустилась на колени перед раненым четником.

Где-то впереди заговорили винтовки, затявкали пулеметы. По земле катился гул, казалось, будто по булыжной мостовой грохотали пустые железные бочки. По белой от пыли дороге мчались три немецких танка с кривыми крестами. Черные дула орудий непрерывно изрыгали огонь. Кудрявые столбы дыма вырывались из земли. На полях запылала сухая трава и стерня.