На острове на Буяне

Сидит птица-Юстрица.

Она хвалится-выхваляется,

Что все видала,

Всего много едала:

И царя в Москве,

Короля в Литве,

Старца в келье.

Дитя в колыбели...

– - Смерть...-- догадался мужик, а Ерема кивнул:

– - Смерть! Была, ох, была беда, мимо проходила, упредить упредила, да не вняли мы!

– - Чему не вняли?
– - разинул мужик рот да глаза, а Ереме лишь того и надобно:

– - Припомни-ка, Митреюшко, что содеялось с Никифором да Степанидой, соседями твоими?

– - Известное дело!
– - хмыкнул Митрей.-- Огненный Змей к Степаниде наведался, с чего и родила она черненькую кикимору.

– - Так, так,-- кивает Ерема.
– - А припомни свадебку их... Митрей собрал кожу на лбу складками, но сколь ни тужился, ничего более вспомнить не мог.

– - А волчье сердце помнишь?
– - вкрадчиво подсказал Ерема.

– - Какое сердце, прости меня. Господи?

– - То самое, что молодым поперек пути бросили!

Не помнил Митрей никакого сердца, какое бросали бы под ноги Никифору со Степанидой, чтобы навлечь на них беду, но тут подскочила Ненила, бабенка вострая, и на язык, и на действо лихая, из тех, о ком говорят: "Лукавую жену в ступе не утолчешь!"

– - А я помню, помню!
– - затараторила она.-- Иссуши меня Господь как маковое зернышко, ежели вру. Напущено было на них!

Напущено... опять это проклятое слово. Митрей содрогнулся:

– - Кто ж лиходей этот?

– - Не иначе угорь-рыба ему подвластна,-- нарочно уводил в сторону Ерема.-- На утренней зорьке выметнется она на берег и ходит-перескакивает по росе версты на три. Смывает-сбрасывает с себя все свои лихие болести на пагубу человеку. Хитер угорь-змей водяной, злобен. На жало ему запрет наложен на веки вечные за великие прегрешения, но попади отравленная им роса на человека или коня...

– - А-а!
– - взревел Митрей, и Ерема мысленно перекрестился: "Ну наконец-то дошло до тебя!" -- Извели коня?! Лопни мои глаза, развались утроба на десять частей, если не извели!

Пожал плечами знахарь, устремил вдаль загадочный взор... заметил это Митрей, сгреб Ерему за ворот:

– - Говори, что знаешь!

– - Что, что...-- высвободился быстроглазый.-- Сам примечай. Не выл ли твой пес накануне, не рыл землю возле конюшни? Жался ли пес к тебе, Митрей, в глаза заглядывал? Может, лаял он на конька с непривычной злобой?

– - Было, было! С места не встать, света белого не видать!
– - ретиво подтвердила Ненила, и Митрей тоже кивнул.

– - Стало, по первой примете, чуял пес вскорости покойника, по второй -несчастье пророчил, по третьей -- указывал, чьи .дни сочтены.

– - Как же это, Еремушка? Пес ведал про скорую беду, а ты нет? Или пес знатки прозорливее?
– - завела Ненила плаксиво, да Ерема цыкнул на нее:

– - Будь виновником человек лихой, я б его сразу распознал, раньше всякой собаки! А тут... Кто псу первый недруг?

Задумался Митрей. Кто же? Кошка? А Ненила уж сообразила:

– - Волк!

Заскреб в затылке Митрей:

– - Нет, Ерема, это уж ты хватил! Неужто волк на моего Бурка лихую болесть напустил? Такое только в сказках бывает!

Ничего не ответил Ерема. Прижмурил черные быстрые глаза свои и завел будто бы под нос, словно и не заботясь, слышит его кто или нет:

– - Завяжи, Господи, уста и язык колдуну и колдунье, ведуну и ведунье, упырю и волкодлаку, чтоб на честной народ зла не мыслили...

– - Какие еще колдуны и колдуньи, упыри и волкодлаки?
– - заворчал было Митрей, но приметливая Ненила уже поймала взор ушлого знахаря, а был взор тот недобрый устремлен в сторону леса частого...

* * *

С утра Михаила топил баньку. Ровные, сухие полешки, прогорев, легли горкой жарких углей, и воздух в баньке стал обжигающе-крепок, потому что на пол не поленился Михаила набросать мягких сосновых веток, липового цвета, душицы, мяты. И в жару, в пьянящем пару, под плеск то кипящей, то студеной воды, под обжигающим хлестом веника, который колдун связал из липы и дуба, березы и можжевельника, тело свое утратил Егор, растворилось оно в облаках пара, а душа реяла в грезах невнятных, но сладостных...

Однако окончилось блаженство. Егор оболокся чистыми белыми одеждами, причесал влажные, чуть ли не до плеч отросшие кудри свои белые и вслед за Михайлой, тоже переодевшимся, непривычно суровым, ступил в лесную чашу.

За дни и месяцы, проведенные у Михаилы, Егор уже свыкся немного с лесом, с зелеными великанами, что денно и нощно шептались о тайнах своих. Однако ему казалось, что в той жизни его, которую он не мог вспомнить, не было такого чуда!.: А нынче Михаила обещал открыть ему еще новый мир -- мир трав, потому что настала ночь на Ивана Купалу.