— Надежда — существо с крыльями. Это строчка из одного старого стихотворения. Кажется, Эмили Дикинсон. — Епископ усмехается. — Возможно, она тоже была бунтаркой.

Я возвращаю ему значок.

— Ты не ответил на мой вопрос. — Мне неприятно это произносить, но ведь это правда.

— Ты должна надеяться. Ты должна верить, что все станет лучше, что есть причина продвигаться вперед.

— Но так ли это? Ты действительно так думаешь? Несмотря на Дом Лордов, и Посольства, и отсутствие энергии, несмотря на корабли, и Иконы, и стройки, и Безмолвные Города? — (Епископ кивает.) — После того, что они сделали с твоим братом? И с Фортисом?

Эти слова вылетают прежде, чем я успеваю поймать себя за язык. Епископ постукивает по бухгалтерской книге, лежащей на его столе.

Даже эта книга напоминает мне о падре. И даже потеря Фортиса напоминает мне о потере падре.

— Это не так-то просто, — наконец говорит Епископ с улыбкой. — Надежда — хрупкое существо. Но без надежды нет ничего. Надежда — это то, за что мы сражаемся.

— У меня нет времени на пустяки. Я просто стараюсь выжить, — отвечаю я, — как и все остальные.

Только они не сумели — Фортис, падре, мои родные…

— Зачем? — Епископ постукивает пальцами по столу.

— Что — зачем? — Я растеряна.

— Если у тебя нет надежды, зачем хлопотать? Какой в этом смысл? Зачем вообще пытаться выжить? — Епископ продолжает барабанить пальцами. И не желает смотреть на меня.

— Я должна.

Должна ли я?

— Почему?

— Потому что…

Я не знаю.

— Почему потому что?

— Потому что он этого хотел. — Я произношу это с запинкой и оттого, что это правда, внезапно застываю.

Вот оно. Вот в чем дело.

Так оно и всегда было.

Я удивлена, но стоит ли удивляться? Разговоры в тот день моего рождения. Та книга. Уроки…

Падре учил меня сражаться.

Епископ улыбается:

— Вот теперь ты говоришь дело. Может, это и есть борьба?

Мне жжет глаза. Мне наплевать, если выступят слезы. Я столько раз плакала перед этими теплыми карими глазами, пусть они и принадлежали кому-то другому.

— Я всего лишь девчонка из страны грассов. Я не солдат. Я не лидер. Я ничего не могу.

Мне становится легче просто потому, что я это произнесла, что-то вроде исповеди за кухонным столом. Епископ смотрит на меня так, будто я совсем еще ребенок. У него добрая улыбка, улыбка человека, который позволяет свинье ночью забираться в его постель, и воспоминание об этом так сильно, что у меня невольно перехватывает дыхание.

Как редки теперь такие улыбки…

Как много времени прошло с тех пор, как я видела такую улыбку.

— Разумеется, ты можешь, Долли. Ты сражаешься с того самого момента, как родилась на свет. Для тебя каждый день — борьба. И ты гораздо больше, чем просто солдат. То, как ты живешь, то, как ты чувствуешь… Ты живее многих из нас. Ты более человечна. Я бы отдал десяток лучших своих белтеров за одну Долорию де ла Круз. — Он протягивает руку через стол, чтобы сжать мою ладонь.

Я не хочу, чтобы наваждение исчезало. Для меня этот человек и есть падре. И пока я слушаю его, лицо Епископа тает, а через деревянный стол на меня смотрит лицо падре. Я чувствую себя так, словно опять сижу на деревянной скамье у длинного деревянного стола вместе с моим падре. И эта деревянная скамья и есть мой дом.

Вот так я и должна двигаться дальше, говорю я себе. С этим человеком. С Епископом, который вовсе не епископ, с падре, который совсем не падре, и с Фортисом, который не Фортис, но который делает всех их живыми для меня.

Он наполняет меня надеждой. Надеждой и легкостью.

Наверное, можно было бы сказать, что он моя серебряная птица, единственная, какая у меня есть, и единственная, какую я вообще видела.

Если не считать моих снов.

Я наклоняюсь на стуле вперед:

— Епископ, мне нужна твоя помощь.

— Все, что угодно.

— Дело не только во мне. — Я смотрю на него. — Это касается всех нас.

— Детей Икон?

— Всех пятерых, — киваю я.

— Пятерых?

И снова я начинаю свое повествование. Рассказываю Епископу историю моих снов. Говоря все это, я достаю из нагрудной сумки нефритовые фигурки. Но сначала моя рука натыкается на обломок Иконы, и на мгновение я замираю, ощущая его успокоительное и в то же время тревожащее тепло. И в тысячный раз я представляю, как выбрасываю его, но все равно этого не делаю. Не могу. Обломок каким-то образом словно стал частью меня самой, как метка на моем запястье. Я оставляю его в сумке.