Ким сидит с сигарой и похож на Джека Фьельдстада из «Девяти жизней». Похож прической. Его взлохмаченная шевелюра придает ему весьма воинственный вид, который свидетельствует об активной жизни, полной опасностей. Так выглядят головы на старинных картинах, где изображены мужчины, занятые тяжелой физической работой. Обычно волосы у них гладко причесаны, но когда мужчина разгорячен тяжелой работой, когда он испытывает душевное напряжение, когда в любую минуту грозит смерть, взлохмаченный чуб падает ему на лоб. Еще он, как правило, выглядит небритым. В прежние времена люди брились по нескольку раз в день. А что было делать?! Давление мужских половых гормонов ощущалось сильнее, не то что нынче. У Кима вид впечатляющий: как будто он знает, о чем говорит, хотя на самом деле он молчит.

Ингве трудится над сюжетом киносценария. Он хочет привезти с собой из путешествия готовую рукопись. Рабочее название, кажется, «Борьба за нацистскую шерсть». Сценарий художественного фильма из времен Второй мировой войны. Что-то вроде фарса с серьезным подтекстом.

— Только бы не получилась развеселая комедия! — говорю я.

— Ни в коем случае, — отвечает Ингве.

История будет написана тонко и взвешенно.

Группа Сопротивления крадет у нацистов шерсть и перевозит ее контрабандой. Они сталкиваются с мощным противодействием и обнаруживают, что среди них есть шпион. Творится черт знает что. Но в финале шерсть попадает к старушке, которая должна организовать вязку носков для небольшой, замкнутой общины в Вестланне. Разумеется, в тот год выдалась морозная зима, а у людей совсем не осталось носков. Ингве спрашивает меня, как мне нравится. Я отвечаю, правда, не положа руку на сердце, что, по-моему, звучит захватывающе. Ингве считает, что нужно завлечь норвежцев на норвежские фильмы. Господи, еще бы!

Эгиль сидит в воде, смотрит на свои руки и приговаривает: «Загар, загар, загар!» Он очень доволен.

Чтобы успокоить свою совесть, я отправляюсь с Мии и Туэном в лагуну ловить традиционным способом рыбу. Обнаруживается, что привезенные нами гарпуны никуда не годятся. Слишком толстые. Когда попадаешь в рыбу, она из-под гарпуна выскальзывает. Мии смеется. Вместо гарпунов пришлось воспользоваться сетью. Метров тридцать в длину и шириной в полтора метра. Мы ставим сеть так, чтобы она отгораживала часть лагуны, расходимся цепочкой и загоняем рыбу в ловушку. Бедняги-рыбы ни о чем не догадываются до последнего момента, когда уже поздно спасаться. Тогда мы вытаскиваем запутавшихся в сети рыб и швыряем на берег. Рыбы красивые. Крупные, ярко-синие, с клювом, как у попугая. Потому их и называют рыбами-попугаями. Туэн предупреждает меня, чтобы я берег пальцы — если укусят, будет очень больно. Все тут опасное или вредное. На руках у меня перчатки. На ногах купальные тапочки. И специальная майка для купания. И шляпа. И солнечные очки. Половина работы — надевать снаряжение.

Мне завидно, что Мии и Туэн как-то без него обходятся.

Мы с Руаром опять чистим рыбу, и за работой я отважился спросить, действительно ли тот парень на вечеринке наполнил целый молочный стакан своим эякулятом. Руар не отвечает напрямую. Он кивает, но по языку его жестов и мимике я догадываюсь, что к этому кивку следует отнестись скептически.

— Ну, почему ты не скажешь прямо «да» или «нет»? — пристаю я.

Но Руара не так-то просто сбить с толку. Он напускает на себя непроницаемое, таинственное выражение. Наверное, я так никогда и не узнаю правду.

Эгиль подготовил сообщение о симпатичных спортсменах, уделив основное внимание конькобежцам второй половины семидесятых годов. Магическом отрезке, как он выразился об этом периоде — золотом веке конькобежного спорта. Я не очень внимательно вслушивался в его рассказ, но, закончив, он призвал и нас представить свои списки самых симпатичных спортсменов всех времен. Это, конечно, не так занятно и не так легко, как назвать самых несимпатичных, что, однако, не помешает нам сделать свою попытку. Рано или поздно, говорит Эгиль, все равно кому-то придется…

Я выбываю из игры на ранней стадии обсуждения. Мое увлечение спортом продлилось всего несколько месяцев, и я мало что могу от себя добавить. Остальные вывалили целую кучу имен отечественных и зарубежных спортсменов. Футболистов, конькобежцев, альпинистов, пловцов и бог знает кого еще. Имена так и сыплются. А надо ли при обсуждении самых симпатичных спортсменов учитывать их достижения? Как я понял, это самое главное в нашем вопросе.

Эвен считает, что невозможно говорить о том, кто был самым симпатичным на протяжении всей истории спорта, хотя бы потому, что до наших времен сохранилось крайне мало прославленных имен. Простые трудяги, к примеру, оставались безвестными еще при жизни, а уж после их смерти мы тем более не можем судить о том, насколько они были приятные или неприятные люди. Спорить тут бессмысленно.

— Ясно, по крайней мере, одно, — говорит Ингве, — что слаломисту Томбе совершенно не место в нашем списке.

С ним никто не спорит.

Однако сама постановка проблемы представляется неудачной. Этого нельзя не заметить. В общем-то, если посмотреть, все мы славные люди. В отношениях с кем-то мы хорошие. Кто-то ведь любил даже самых ужасных тиранов.

Эгиль говорит, что обсуждение отклонилось от темы. Сообщение о спортсменах не повод говорить о тиранах, а если мы не в состоянии обсуждать его тему в том виде, как она предложена, то, пожалуйста, не хотите и не надо.

На этом интерес к дискуссии как-то увял. Стойко продолжают ее только Ингве и Эгиль. Вполуха я слушаю, как они соревнуются, кто лучше помнит состав футбольных команд разных лет.

— «Росенборг» тысяча девятьсот семьдесят девятого года! — с вызовом говорит Ингве, и Эгиль должен перечислить всех игроков команды, каких он помнит.

Семь или восемь имен, которые назвал Эгиль, не произвели на Ингве никакого впечатления. Правда, когда Эгиль называет Тора Роберта Йохансена и Йоргена Сёрли, он одобрительно кивает, но чего это стоит, если Эгиль пропустил Вигго Сундмоена — «Осский [32] экспресс», как предпочитает называть его Ингве?