В школе второй ступени началась сплошная тоска и вообще было паршиво. Нагрузки. Заплеванные табачной жвачкой потолки. Физкультура и спорт. Ледяные руки от снежков. И уроков на дом прибавилось. Я носил оранжевые брюки и выбивался из общего фона. Очень утомительно, когда люди не дают прохода и на каждом шагу кричат тебе: «гомик». Мне не хватало общения с нормальными людьми. Период с тринадцати до пятнадцати лет мне меньше всего хотелось бы снова пережить.

Гимназия тоже оказалась для меня сплошным разочарованием. У меня там было такое чувство, что я не узнаю ничего нового. Я-то думал, в гимназии будет как в университете: свобода и самостоятельность, что там будут люди, с которыми есть о чем говорить. Ан нет! К счастью, там же учился кое-кто из моих друзей, но хотелось найти и новых. А вне школы для нас начался период увлечения панками. Поздновато, конечно, но все же. Мы ходили на концерты, слушали «Татуированные рыла» и тому подобные группы. Я был вроде бы анархистом, но как-то рок-н-ролла все прибывало и прибывало, а политика шла на убыль. Постепенно музыка вообще забыла про то, что государство нужно разрушить. Музыка играла крайне важную роль. В зависимости от музыки решался вопрос, что я собой представляю и что представляют собой другие люди. Мои радикальные установки служили скорее чем-то вроде украшения. Очень удобно, как своего рода НЗ.

Потом настал период интенсивного посещения вечеринок. Все прямо с ума посходили и только думали, как бы поскорее напиться. Ты отправлялся на вечеринку и тотчас же принимался пить. Часто там бывало и угощение, и прочие удовольствия, но с этим ты быстренько расправлялся, а дальше уже рыскал по комнатам в поисках максимального удовольствия при минимальной затрате времени. Орать и носиться — вот чем все главным образом занимались! Носиться туда-сюда и вдрабадан напиваться. Я на этом уровне подзадержался. Мой первый сексуальный дебют состоялся, когда мне стукнуло уже восемнадцать. На этих вечеринках всегда находились кружки, где царила, так сказать, мертвая зыбь. Сиди и веди умные разговоры с ребятами из «красной молодежи». Мне никогда не удавалось их переспорить, но, к счастью, у меня были приятели, которым это удавалось. Я вращался в такой среде, где заметно преобладали артистические амбиции.

Когда мы окончили гимназию, был период серьезной безработицы, и поступление в университет оказалось самой реалистичной альтернативой. Я проучился там исключительно долго. Даже не знаю, что об этом сказать. Иногда бывало здорово. Но ерунды тоже хватало. Денег мало и полно посредственностей, с ними надо было как-то общаться. Собирался писать дипломную о религии, вере и логике в одной деревне Кот-д'Ивуара. Я отправился в Бельгию учиться французскому, но угодил в город с фламандским населением. В довершение всего умер мой африканский учитель-барабанщик, и тут мой интерес окончательно угас. Вдобавок барабанщик оказался вовсе не таким славным парнем, как я думал. Он был одним из тех чернокожих, относительно которых меня предостерегали представители норвежского здравоохранения. У него была болезнь, передающаяся половым путем, а он занимался этим самым направо и налево.

Сейчас я в основном занят своей периодической системой, теорией коммуникации и компьютерным программированием, словом, тем, что относится к этой области. Мне кажется, я этим увлечен. По крайней мере, мне хотелось бы так думать. Но порой меня охватывает разочарованность. Ты все время должен доказывать, что ты самый умный. Это очень утомительно. Самое страшное — стать одним из тех, кто знает всего понемножку. Таких людей становится все больше. Но еще страшнее стать узким специалистом, ведь это значит упустить все остальное.

Я не чувствую, что мне есть что доказывать. Оптимистичный взгляд на будущее блистает своим отсутствием. Любовь — одна из редких вещей, в которые я еще в состоянии верить. Хотя порой и с трудом.

Ким о Киме.

Родился в тысяча девятьсот семьдесят третьем. Детство прошло в Сингсакере в Тронхейме. Удачно расположенный район с видом на центр и на фьорд, кругом красота. Хорошенькие маленькие улочки. Холмы и садики, деревянные заборы и загородки. Средней величины и маленькие жилые домики. Отличные дома старой застройки, населенные довольно обыкновенными людьми. Среди них, помнится, были пастор, репортер, работавший на радио, пенсионеры. Хороший уголок для ребенка. Уютный и спокойный. По соседству много ребятни. Я любил делать что-то руками, придумывать любил. Например, понарошку воображал, как будто я не я, а кто-то другой. Впрочем, все дети так играют, и тут нет ничего особенного. Ни братьев, ни сестер у меня не было. Периодически я подолгу оставался один. Иногда мне бывало трудновато встраиваться в социальный контекст, но в основном детство вспоминается мне как хорошая и приятная пора. Мои родители — архитекторы. Они развелись, когда мне было пять лет. Помнится, все обошлось без всякой драмы. Они продолжали жить в одном и том же доме. Гораздо хуже было, когда умерла бабушка. Тут я увидел, что для отца это горе, и на меня это произвело впечатление.

В детском саду нам было весело. Я все старался быть поближе к девочкам. Там было несколько девчушек, с которыми я все время держался за руки.

Мне очень хотелось полежать с девочками рядом, хоть на матрасе, хоть на травке, но они всегда придумывали какое-нибудь другое занятие. Это вызывало сильную фрустрацию. Помню еще, как глубоко тогда ранило, если тебя поздно забирали, когда все уже разошлись по домам. Иногда такое случалось.

В начальной школе я был активен. Играл в оркестре, снимал видеофильмы, выпускал газету. Проблемы были с математикой, с норвежским и английским не было. А еще я хорошо рисовал. В пятом классе я написал пьесу о Тарзане. Физкультуру глубоко ненавидел. Никогда не стирал физкультурный костюм. Я не вынимал его из мешка, так что он насквозь провонял. На переменке я чаще бывал один, потому что не играл в футбол. Вместе с товарищем побывал на телевидении с нашим оркестром. Это было потрясающе. Еще я ходил на таэкван-до. Я не достиг особенных успехов, но, наверное, благодаря этому стал сильным. А главное, там вертелись девчонки. И я дружил с девчонками. Они все болтали. Я влюблялся, но девчонки этого не замечали и только и знали что болтать да болтать.

Ни в начальной, ни в средней школе я не вливался в коллектив. Я никогда не делал то, что другие. Должно быть, я был чудаком. Играл в театре и всегда получал главные роли. Мне кажется, в те годы я был самодовольным и не отличался скромностью. Я всегда говорил что думаю, и нередко мне приходилось из-за этого страдать. В гимназии я переменил тактику. Вел себя потише, и мне стало легче сходиться с одноклассниками. Наш класс ходил на экскурсию в академию художеств. Я был пленен, подал туда заявление и в восемнадцать лет поступил. Сокурсники были лет на семь-двенадцать старше меня. Было увлекательно и здорово трудно. Все вдруг стало можно. И на все были свои законы.

Я растерял старых друзей. Пришлось научиться многому за короткое время. Я зарабатывал, рисуя для газет, и стал активистом киноклуба. Это было как обязательное приложение. Черный костюм — и сыпать именами. Я частенько поминал «Сияние» и «Заводной апельсин». Весь погрузился в искусство и культуру, равно как и в архитектуру. Я был страстным фанатом Гринуэя. Искусство кино занимало в моей жизни важнейшее место. Не так, чтобы за компанию с друзьями, нет, один, я отправлялся в дальний путь, чтобы поучаствовать в каком-нибудь семинаре. Кино было для меня прямым продолжением детства. Думаю, именно поэтому я так им увлекся. Ребенком я воображал миры, в которых можно было представить все что угодно. В моих играх действовала та же драматургия, что в кинороманах. А еще я увлекался графическим дизайном. Вообще-то мне хотелось заниматься всем сразу. Снимать, озвучивать, писать сценарии и делать дизайн. Мне и сейчас этого хочется. Я с оптимизмом смотрю в ближайшее будущее, но не уверен в долгосрочной перспективе. Боюсь, что не справлюсь с тем, что намечено, и не сумею разобраться, чего же я, в сущности, хочу. Чувствую, что время уже поджимает. Поступив так рано в академию, я вроде бы дал сам себе фору. Но теперь она израсходована. Теперь приходится наверстывать. Я слишком романтически представлял себе жизнь, как гладкую дорогу, она расстилается и расстилается впереди. А там еще столько возможностей! Но сейчас чувствую, что закоснел. Я вроде бы устроился надежно и удобно. Но боюсь, что топчусь на одном месте. Мне хочется перемен. Иногда я думаю, что надо бы круто менять жизнь каждые семь лет. Сниматься с насиженного места. Куда-то переезжать. Находить новых друзей. Браться за что-нибудь новое. Не знаю, хватит ли моего внутреннего запаса, чтобы все реализовать, но я бы хотел разобраться и приложить руки, чтобы осуществить возможное. Я боюсь, что буду потом недоволен тем, как прожил жизнь. Боюсь, что буду раскаиваться. Наверное, это распространенный страх. Только бы не напророчить! В конечном счете все, наверное, сводится к тому, чтобы быть честным с собой. Если ты честен с собой и чувствуешь, что доволен, тогда, пожалуй, нечего бояться. Но я не чувствую себя вполне довольным. И, кроме того, я не так уж уверен, что вполне честен с собой. У меня нет ощущения, что я делаю что-то важное, хотя догадываюсь, что, когда делаешь что-то важное, ты сам чувствуешь, что все правильно, а меня такое чувство посещает очень редко. Вот это меня мучает.