– Надеюсь, я вас не стесню? – усмехнулся Бестужев.

Виттенбах захохотал, громко и весело, тряся брыльями:

– Хо-хо, могу вас заверить, нисколечко не стесните! В моем новом доме, который мне выстроил модный архитектор – ну, есть условности и правила, которым люди моего круга должны соответствовать, – столько комнат, что я сам, честное слово, боюсь там заблудиться. Дом стоит в Гарлеме – это респектабельное местечко, где селятся приличные люди. Едва ли не сельская окраина, имеющая мало общего с муравейником центра Нью-Йорка… Прямо-таки райский уголок, там обитает немало немцев, так что вы будете с утра до вечера слышать родную речь…

– Но, быть может, ваши… близкие воспримут это неодобрительно? – спросил Бестужев, чтобы хоть что-то сказать.

– Не смейте так и думать! – протестующе взмахнул рукой Виттенбах. – Моя супруга – истинно немецкая женщина, живущая чаяниями и интересами мужа. Когда мы обсуждали с ней это решение, она высказала полную поддержку и готова встретить вас с искренним радушием. Дочери тоже будут рады, они в жизни не бывали в Европе, в Германии, и сгорают от нетерпения увидеть столь любопытную персону, как вы… Можете мне поверить!

При упоминании о дочерях на его лице мелькнула некая затаенная, но все же не ускользнувшая от взгляда Бестужева хитринка. Виттенбах с напором продолжал:

– Не сомневайтесь, Лео, все мои домочадцы будут рады вас видеть и примут, как родного!

– Положительно, я вам верю, – сказал Бестужев светски.

– Ну так что же? – поерзал на шатком стуле герр Виттенбах. – Вы совершенно здоровы, врачи не видят смысла вас здесь долее удерживать, вы можете покинуть больницу в любую минуту. Мой экипаж ждет внизу… знаете, я не любитель автомобилей, хотя и пришлось купить парочку ради соблюдения приличий, я как-никак связан с крайне прогрессивной разновидностью промышленности… Мы можем отправиться ко мне в Гарлем сию же минуту.

Откашлявшись с видом некоторого раздумья, Бестужев пытался оттянуть ответ, насколько мог, но все же не мог держать паузу до бесконечности. Придав себе сокрушенный вид, смущенно улыбнувшись, потерев ладонью лоб со скорбным и печальным видом, он в конце концов произнес:

– Я крайне вам благодарен за вашу заботу и столь заманчивые предложения… Но, с вашего позволения, я хотел бы еще немного отдохнуть, пару-тройку часов. Столько всего пришлось пережить, вдобавок ваш неожиданный визит, столь резкие перемены в шансах на будущее… Если вы не против…

– О, разумеется, разумеется! – поднял широкую ладонь Виттенбах. – Я все понимаю… – на его лице заиграла определенно плутовская улыбка. – Я все понимаю, мой мальчик, и точно так же сам поступил на вашем месте… – он подмигнул вовсе уж заговорщицки. – Конечно, вам следует отдохнуть и многое обдумать… Отлично. Я приму кое-какие меры, чтобы раздумья вам скрасить, хе-хе… Как только вы… отдохнете, уведомите вашу заботливую хозяйку фройляйн Марту, она озаботится, чтобы вам нашли экипаж. Где я обитаю, здесь прекрасно известно, так что никаких сложностей не предвидится. Если меня не будет дома, моя супруга с радостью вас встретит… До встречи, мой мальчик!

Он подхватил портфель, тряхнул Бестужеву руку на прощание и покинул палату.

Почти сразу же появилась фройляйн Марта с подносом – ну да, настало время обеда, а коли так, следовало с немецкой педантичностью оный принести болящему. Впрочем… Сначала Бестужев уловил приятные запахи, а уж потом присмотрелся к мельхиоровому подносу и был приятно удивлен. До сих пор он не мог пожаловаться на больничный рацион, кормили его вкусно и обильно, но все же это была казенная пища, не отличавшаяся фантазией и изысканностью в выборе блюд. Сейчас он увидел на подносе красиво зажаренную птицу, не особенно и похожую на прозаическую курицу – а еще там были блюдечки и вазочки с чем-то явно деликатесным, тут же красовалась полубутылка рейнвейна и даже, вот неожиданность, изящная бронзовая пепельница, несомненно, символизировавшая позволение вопреки больничным правилам курить в палате открыто.

– Прошу вас, – ласково сказала фройляйн Марта, привычно располагая поднос на тумбочке. – Герр Виттенбах был так заботлив, что распорядился побаловать вас в честь выздоровления чем-нибудь особенным. Наши повара – это всего лишь больничные повара, за обедом посылали в ресторан Штекли, где не считают зазорным откушать сам герр Виттенбах с деловыми знакомыми и друзьями. Фазан… Спаржа под соусом бешамель… признаюсь, Лео, я даже не знаю, как называется все остальное, я женщина простая и знаю свой шесток… Не правда ли, герр Виттенбах – просто чудо?

– О да, – уже привычно произнес Бестужев.

– Будь он не лютеранин, вообще мог бы считаться ангелом господним на земле… – в ее глазах горело умиление старой девы. – Он говорил мне, что намерен предложить вам свое гостеприимство, что вы, отдохнувши, непременно захотите к нему направиться. Можете не беспокоиться, достаточно уведомить меня, и я вам тут же обеспечу экипаж с трезвым и рассудительным возницей, разумеется, добрым немцем из общины… Приятного аппетита, мой мальчик!

Когда она вышла, Бестужев оглядел поднос, радовавший глаз и в особенности обоняние, а потом, пользуясь отсутствием свидетелей, поступил как сугубо русский человек: налил в чистейший хрустальный стакан почти до краев золотисто-желтого рейнвейна, жахнул до донышка и закурил английскую забористую папиросу. Полулежа на кровати, задумчиво уставился в потолок.