Шрифт:
Может быть, и впрямь податься в Сицилию? Туда уходят многие. Даже из Рима. Там, говорят, все равны. Свобода любит мечи. Там, в горах Сицилии, много мечей. Рабы сильны. У них свои когорты. Мало начальников. Много мечей. И много свободы…
Говорят, римские когорты давят там рабов. Давят, да никак не раздавят. Гилл всей душой стремится в Сицилию. Но почему-то не может выбраться из этого проклятого Рима. Рим засасывает. Здесь как в трясине: сверху тонкая, изумрудная трава, а под нею – бездонность, грязная бездонность, откуда нет выхода. Здесь идут только вниз – медленно, верно.
Рим велик. Находится место для всякого. Для сильного мира сего и для вольноотпущенника. Живут на Палатине, живут и на грязном Целийском холме. Красавицы здесь на любой вкус и за любую цену, дорогие, дешевые. Рим развратен. Рим целомудрен. Рим беспощаден. Рим добр и певуч. Рим на всякий вкус. На молодой и старый. Менять его на голые горы Сицилии? Об этом надо хорошенько подумать… И Гилл думает. Здесь. В этой харчевне одноглазого харчевника. По вечерам. За вином…
– Ну вот, – говорит Децим. У него жирные губы. У него веселые глаза. Он выпил все свое вино. И потребовал еще. Он торопит Гилла: дескать, ешь, пей, наверстывай!
Понемногу и Гилл веселеет. Он тоже человек: раз льет в себя вино – к тому же даровое, – поневоле отходит от мрачных мыслей и окунается в бурные винные струи, которые знают, куда нести свою жертву.
– А ты мне, кажется, нравишься, – говорит он Дециму.
– А ты – мне.
– Как тебя звать?
– Децим.
– Децим, ты храбрый воин?
– Да.
– У тебя есть шрамы?
– Есть. Много. В паху и на заднице.
– На заднице? Бежал, что ли?
– Нет, ко мне подкрались сзади.
Гилл криво усмехается. Проводит рукою по своему лицу – крест-накрест.
– У меня тоже шрамы, – говорит он.
– Мечом, что ли?
– Нет, кнутом.
Децим не представляет себе, как это можно кнутом. Он что, острый, как нож, что ли?
– Нет, – поясняет Гилл, – горячий, как огонь.
– Ты пей, наверстывай, – говорит Децим.
Гилл и сам знает, что надо выпить. Рабы знают не меньше господ, между прочим. Это только господа думают, что рабы ничего не понимают. Как бы не так!
– Ты мне нравишься, – говорит Децим.
– И ты – мне, – отвечает Гилл.
– Слушай, Гилл: я буду пить с тобой. Мы будем много пить. Так надо мне. Потому что, значит, вот здесь – любовь. Моя Коринна – в сердце моем. Я убью ее или заставлю полюбить меня.
– Лучше убей, – советует Гилл.
– Зачем?
– Убей. Так будет лучше. Поверь мне.
Децим удивлен. Взять и запросто убить?
– Да, Децим. Запросто.
– О боги! Что ты мелешь, Гилл?
– Убить! – повторяет Гилл.
– Кого убить?
– Твою эту… Как ее?.. Коринну.
– Зачем?
– Так лучше.
Гилл упрям: раз сказал убить, значит, так надо. Но это же не доказательство. Это просто слова.
– Слова? – говорит Гилл. – А ты знаешь, что господа убивают словом? Скажут, и тебе – каюк!
Децим требует холодной воды. Побольше холодной воды. Для себя. И для Гилла. Надо остудить себя. Надо понять, зачем убивать Коринну. А для этого нужна вода. Она омывает мозги. Это полезно.
– Не буду, – говорит Гилл.
– Выпей воды.
– Не буду, Децим. Я трезв. Слишком трезв. Я лучше выпью вина.
– Тогда пей вино!
Децим тоже пьет вино. И приступает к делу.
– Гилл, – говорит он с места в карьер, глядя Гиллу в глаза, – убей одного человека.
– Кого? – удивляется Гилл.
– Одного человека.
– Коринну твою?
– Нет. Скажу кого.
– Зачем?
– Ради меня.
Гилл смотрит на него долгим взглядом.
– Хорошо, – говорит он просто, словно речь идет о том, сорвать айву или не сорвать с дерева.
– И мы с тобой будем братьями…
– Хорошо, Децим.
– На всю жизнь…
– Согласен, Децим. Я одинок в жизни. Как перст.
Как быстро согласился этот слуга. Даже не раздумывает. Вот это здорово! Впрочем, он не знает кого. Надо же сказать кого. Назвать имя.
– Но можно и не убивать, Гилл.
– Хорошо.
– Можно привести его живьем.
– Хорошо, Децим.
– Можно даже указать, где он. Этого тоже вполне хватит.
– Согласен, Децим.
Центурион настораживается: ему не нравится, что этот Гилл согласен на все. Он не раздумывает. И даже не спрашивает кого. Децим полагает, что приспела пора открыть Гиллу все.