Густав Эриксон Ваза, усевшись за темный потертый стол, выложил на него все три своих кошелька и вывернул наизнанку. Оба кожаных были пусты, а из бархатного, с вышитым золотой нитью родовым вензелем Ваза, выпала маленькая медная монета. Последний пфенниг, чудом застрявший где-то в матерчатых складках. Хватит, чтобы последний раз поужинать внизу копченой селедкой и запить ее кружкой жиденького дешевого пива. И на этом — все.

Худощавый дворянин с тонкими усиками и коротенькой бородкой, оставленной только на самом кончике подбородка, встал, подошел к затянутому промасленной парусиной окну, толкнул створки, впуская в комнату холодный уличный воздух. Снаружи, падая с хмурого неба, кружились крупные, белые, пушистые снежинки. Это было единственным его утешением: в Любек пришел мороз. Холод сковал залитые помоями, усыпанные конским навозом улицы, на которые горожане каждое утро, а то и среди дня выплескивали содержимое ночных ваз, не дал растаять чистому покрывалу, выпавшему поверх многовековой грязи из низких туч, и впервые за два года шведскому дворянину удалось вдохнуть полной грудью чистый, свежий воздух, а не гнилостную помоечную вонь. Но Густав Эриксон не мог порадоваться этому чудесному вечеру, который стал самым безнадежным во всей его жизни. Еще никогда, никогда за свои двадцать пять лет он не ощущал подобной тоски и уныния, не смотрел в будущее с таким страхом. Даже находясь в плену у датчан, даже во время бегства, он всегда знал: можно рассчитывать на помощь отца, на поддержку родственников и друзей.

Однако после кровавой бани, [44] устроенной шведскому дворянству королем Кристианом Вторым, все изменилось самым печальным образом. Отец мертв, друзья мертвы, родственники мертвы. Если же кто и уцелел — то предпочитает прятаться в укромных поместьях или в чужих странах. Теперь никто не пришлет ни единого цехина, чтобы беглый дворянин не умер с голоду, не похлопочет перед датчанами о помиловании за былую неверность. Все…

— А ведь я теперь стурман, — внезапно сообразил Густав. — Глава дворянского рода Ваза. Умереть от голода, став владельцем всего наследного имущества. Смешно.

В голове промелькнуло шальное желание качнуться вперед, вывалиться из окна и разбиться вдребезги о мерзлую грязь, покончив разом со всеми проблемами, но стурман удержался. И не потому, что убоялся греха самоубийства или безвременной смерти — просто, выпав со второго этажа, он рисковал разве что покалечиться, и ничем более.

— Надеюсь, хоть трактирщик в ближайшие дни не придет требовать плату за комнату, — вздохнул он, поворачиваясь спиной к окну. — Может, чего-нибудь продать?

Однако за время плена, а затем — двухлетнего бегства молодой дворянин не успел обзавестись лишним имуществом. Каждый день он надеялся, что его позовут назад, домой. Либо король проявит милость, помиловав бывших противников, либо умрет, уступив место более доброжелательному наследнику, либо у отца появится успех в его начинаниях и он сможет защитить Густава хотя бы в собственном замке. Но время шло, а ничего не менялось. Позором было бы заложить свой меч, но мечом Густав Ваза на чужбине не обзавелся. Приемлемо было бы пожертвовать дублетом, но теплая ватная куртка, отороченная лисицей, в такую погоду требовалась ему самому. И единственное, что мог бы продать Густав Эриксон Ваза — так это свою душу.

— Продал бы, — согласился дворянин. — Да только кто ее купит?

— Я, — прозвучал ответ со стороны дверей.

Густав вздрогнул от неожиданности, перевел взгляд с темной фигуры опоясанного тонким кожаным ремешком, непривычно худощавого монаха в темной рясе на дверь. Толстый засов пребывал в том же положении, что и раньше: задвинут на всю длину на случай, если внутрь ввалится пьяный заблудившийся моряк или внезапно появится хозяин с требованием платы.

— Как вы сюда вошли?

— Ты не о том спрашиваешь, смертный, — подошел к столу монах, остановившись напротив дворянина. — Ты должен спросить, какую плату я предложу тебе за твою жалкую душонку.

— Она не жалкая! — моментально вскинулся родовитый дворянин.

— Может быть, может быть, — в голосе гостя прозвучала усмешка. — Это хороший вопрос для торга. Так она продается или нет?

— Ты демон-искуситель?

— Я тот, кто может уйти, если ты не прекратишь задавать глупые вопросы. Так ты желаешь заключать сделку, смертный, или нет?

— Во имя Отца, и Сына, и Святого духа, — торопливо перекрестился дворянин, после чего начертал крест в направлении гостя: — Сгинь, сгинь, нечистый!

— Да, пожалуй, ты прав, — клокочуще рассмеялся монах, откидывая капюшон, — тебе нужно как-то ко мне обращаться. Ты можешь называть меня «святой отец». Можешь — «ваше преосвященство». А можешь — просто Изекиль. И перестань скликать имена распятого каждую минуту. Если бы не я, его первоапостольской церкви не существовало бы уже лет этак семьсот.