От свинины и хмельного наши провожатые отказались. Говорят:

– Нам пророк Мухаммед мяса нечистого есть не позволяет, а пития пьяного нам и вовсе не надо.

Что ж, дело ихнее. Не пристало нам к чужому народу со своими привычками лезть и обычаи свои навязывать. Как им нравится, так пусть и радуются. А они трубы глиняные достали, травой их набили, подожгли и ну давай дым через трубы тянуть и в себя вдыхать. Смотрю, а у них глаза заблестели, ничуть не хуже, чем у нас от меда, а вокруг дым сладковатый облачками плывет, ветерок его подхватывает и в небо поднимает, чтоб их Богу тоже не скучно было. И от ушицы наваристой булгары не отказались, сказали, что рыбка им очень даже на пользу идет.

К вечеру и нам, и им совсем хорошо стало. Разморило гребцов от хмельного, а булгар от их трав пахучих, на песни да на пляс потянуло. Кто-то из ратников бубен достал, застучал по нему заковыристо. Я еще подумал:

«Вот Баянку бы сюда. Он на бубне такое выделывал, что немногие повторить смогут».

А среди гребцов дударь оказался, жалейку достал и под лад незнакомый подстраиваться начал, весело от такой музыки стало. Они пляшут, и наши от них не отстают, они поют, а наши подтягивают. Булгары хохочут, и гребцы смехом заливаются. Пир у нас горой.

Только мне не до пиров было. Я меду пригубил да чару в сторонку отставил. Трезвая голова мне сегодня нужна была. Хоть и пел я вместе со всеми, хоть и приплясывал, а краем глаза за булгарским предводителем приглядывал. Он со Стояном в шатре отдыхал, а Марина им подносила да разностями с вкусностями угощала. Пологи у шатра подняли, чтоб ветерок продувал, потому мне за булгарином следить несложно было. Ратник на вид недужный и худосочный, а от еды не отказывался, за троих уплетал, а купец, хоть снеди ему и жалко было, но виду не показывал, с воином беседу неспешно вел, о том о сем судачил.

Долго пир гудел, уже и звезды на небо высыпали, и луна за окоем закатилась, а в стане все еще шумно было. Но усталость свое взяла, затихать начали люди. Всяк к своим потянулся. Булгарин тоже со Стояном попрощался, ушел в палатку свою небольшую, что для него воины натянули. А Марина пологи шатра опустила. Только сквозь тканину тонкую тени проглядывались. И увидели мы, как одна тень к другой подошла и прижалась тесно, будто две в одну слились. А потом в шатре свет потух.

– Ишь, купчина с Мариной милуются, – недовольно пробурчал подвыпивший Просол. – И на что ему, страхолюду такому, гречанка?

– Угомонись! – прикрикнул на него кормчий да со всего маху ложкой по лбу залепил. – Что, на гречанке этой свет для тебя клином сошелся? Или других девок тебе мало?

– Ты чего дерешься? – опешил малый да за лоб схватился.

– А ты чего заладил, как волхв на требище: зачем да зачем? Лучше за хворостом сходи. Костер-то потухнет сейчас.

– А чего это я должен по темну блукать? – взъерепенился малый.

– Что ж, по-твоему, мне или Рогозу за ветками бегать? – нахмурился кормчий.

– Будет вам, – успокоил я их. – Пускай Просол у костра посидит, он у нас теперь вроде как раненый. Я за хворостом схожу. Мне перед сном прогуляться охота да на звезды поглядеть.

– Коли охота есть, – сразу успокоился кормчий, – так ступай.

Я и пошел.

Стараясь не сильно шуметь, чтобы не потревожить усталых мужиков, потихоньку выбрался из становища. Обошел его посолонь, стараясь не споткнуться и не свернуть себе шею в темноте.

– В таком мраке только дрова искать, – ругнулся в сердцах. – Удумал кормчий. Ой!.. – споткнулся все-таки. – Чтоб ему завтра опохмела не видеть!

Наконец, оказался я там, куда весь этот вечер стремился, – возле палатки булгарской. Тихонечко полог приподнял и ужом внутрь пролез. Черно здесь, словно в порубе, и душно, только слышно, как предводитель булгарский во сне сопит. Сам хоть и тощий, а воздух портит спросонья не хуже великана сказочного. Видно, по вкусу ему угощение купеческое пришлось, вот его утроба и радуется. Поморщился я, дух тяжелый от носа ладонью отогнал, потом из-за голенища кинжал достал. Хороший кинжал, мне его Претич-сотник в Вышгороде подарил: рукоять удобная, а жало у него острое. Я на сип булгарский подкрался, резко ладонью ратнику рот зажал, чтоб не заорал с перепугу, а кинжал к горлу приставил, чтоб не дергался сильно.

Он хоть и не раскумекал сразу, что с ним случилось, замычал было да вырваться хотел, но я его крепко придавил, да еще и клинком по шее царапнул, чтоб понятливей был.

– Тише! – зашипел на него. – Дернешься – убью!

Притих булгарин, понял меня. Выходит, недаром я Рогоза мучил, язык булгарский перенимал.

– Хорошо, – говорю. – Я смерти твоей не хочу, мне поговорить нужно, – а у самого рука дрожит, уж больно хочется на кинжал посильней надавить, потому как боль сердечная через этого булгарина ко мне пришла. Убить его хочу, но нельзя пока его жизни лишать, потому и сдерживаю себя.