Вот привычная нам картинка знакомства с главным героем:

Печальный Демон, дух изгнанья,

Летал над грешною землей,

И лучших дней воспоминанья

Пред ним теснилися толпой.

А вот как Лермонтов знакомит нас с Демоном за десять лет до этого, в четвертой редакции:

По голубому небу пролетал

Однажды Демон. С злобою немой

Он в беспредельность грустный взор кидал,

И вспоминанья перед ним толпой

Теснились.

Почти то же самое, но не совсем. Поздний Демон – уставший от всего пенсионер («и зло наскучило ему»), а ранний еще дышит злобой и далек от выгорания в совершении своих демонических дел. Но с этим Демоном в ранней редакции соседствует голубое небо. Это странно. Во-первых, определение банальное. Оно еще в фольклорных песнях такое. Во-вторых, небо – естественная среда обитания не демонов, а ангелов. Поэтому, совершенствуя текст, Лермонтов показывает нам Демона на фоне земли, на которой тот и резвится.

А вот образ воспоминаний как толпы Лермонтову представляется уместным, он сохраняется до самого финального варианта. Это что-то вроде толпы докучливых людей-просителей, собравшихся вместе в тесной приемной у высокого чиновника или богатого человека.

Что еще потерялось по ходу развития вертикального сюжета? Вплоть до третьей редакции Лермонтов повторяет определение Демона, которое звучит как «беглец Эдема», но затем от него отказывается:

В полночь, между высоких скал,

Однажды над волнами моря

Один, без радости, без горя,

Беглец Эдема пролетал.

(Первая редакция.)

В полночь, между холодных скал,

Однажды над волнами моря

Один, без радости, без горя,

Беглец Эдема пролетал.

(Вторая редакция.)

Тут только скалы из высоких стали холодными. Так мир, в котором перемещается Демон, становится менее уютным.

А в третьей редакции изменения заметнее:

Однажды, вечером, меж скал

И над седой равниной моря,

Без дум, без радости, без горя,

Беглец Эдема пролетал

И грешным взором созерцал

Земли пустынные равнины,

И зрит: белеет под горой

Стена обители святой

И башен странные вершины.

«Беглец Эдема» – сейчас так уже не говорят, потому что имеется в виду «беглец из Эдема», то есть из рая. Но старое употребление глагола «бежать» и его производных допускало отсутствие предлога, как у Пушкина: «и тленья убежит».

Отсюда же и прилагательное «центробежный», то есть «бегущий [от] центра».

И еще одну деталь может заметить современный читатель в этом фрагменте из раннего варианта «Демона», строчку «над седой равниной моря», которая отзовется в «Песне о Буревестнике» Горького:

Над седой равниной моря ветер тучи собирает. Между тучами и морем гордо реет Буревестник, черной молнии подобный.

Лермонтов понадобился Горькому потому, что у обоих речь идет о могучих бушующих силах, новый текст подкрепляется мощной традицией, опирается на нее. Но Горький берет не привычного «Демона», а раннюю редакцию, как раз чтобы избежать той самой затертости, с которой мы начали.

Как в «Слове о полку Игореве» есть выделяемое при чтении место, которое порой выносят в отдельное произведение, «плач Ярославны», так и в «Демоне» есть его клятва, чеканный стих которой производит особенное лирическое впечатление, затертость которому не грозит, несмотря на необходимость заучивать на уроках литературы:

Клянусь я первым днем творенья,

Клянусь его последним днем,

Клянусь позором преступленья

И вечной правды торжеством.

Клянусь паденья горькой мукой,

Победы краткою мечтой;

Клянусь свиданием с тобой

И вновь грозящею разлукой.

Клянуся сонмищем духов,

Судьбою братий мне подвластных,

Мечами ангелов бесстрастных,

Моих недремлющих врагов;

Клянуся небом я и адом,

Земной святыней и тобой,

Клянусь твоим последним взглядом,

Твоею первою слезой…

Сходный по лирическому напряжению и перекликающийся с клятвой тематически текст – это надпись над вратами ада из «Божественной комедии» Данте («Ад», песнь третья):

Я увожу к отверженным селеньям,

Я увожу сквозь вековечный стон,

Я увожу к погибшим поколеньям.

Был правдою мой зодчий вдохновлен:

Я высшей силой, полнотой всезнанья

И первою любовью сотворен.

Древней меня лишь вечные созданья,

И с вечностью пребуду наравне.

Входящие, оставьте упованья[3].

Последняя строка широко известна в другом переводе: «Оставь надежду, всяк сюда входящий».

Эти тексты перекликаются, так как в них обоих речь идет от первого лица, и лица адского: у Лермонтова говорит Демон, а у Данте вещает сам ад. Но есть и пересечения в деталях: «вечной правды торжеством» – «Был правдою мой зодчий вдохновлен»; «ангелов бесстрастных» – «вечные созданья»; «первою слезой» – «первою любовью». Наконец, Демон у Лермонтова клянется адом – тем самым, которому дано слово у Данте. А так как это стихи, важно, что и первые строки рифмуются между собой: