Когда командиры рот стали расходиться, Павлович догнал Космайца и взял его под руку.

— Мрконич у вас еще не сбежал? — спросил он. — Следите за ним. Сам видишь, сейчас нет возможности арестовать его. Вот когда остановимся на отдых, мы ожидаем его каждый день.

— Ристич совершил ошибку, я ему так прямо и сказал, — нервно ответил Космаец. — Не нужно было ничего никому говорить, а в первом же бою найти подходящий момент и пустить ему пулю в затылок.

— Оставь ты свои выдумки, — оборвал его Павлович. — Его надо прихлопнуть на глазах всего батальона… Только я одного боюсь… Ты знаешь эту директиву? Вот ее-то я и боюсь. Если мы эту директиву будем учитывать, то не имеем права расстреливать Мрконича. Понимаешь, всех предателей, которые переходят на нашу сторону, прощают, исключение составляют, руководители, а он, я думаю, не велика шишка.

— Директиву нельзя нарушить, но можно обойти.

— За это дело приходится дорого платить, иной раз и головой.

— Я знаю. Но Мрконич явный преступник. Его фотография в немецком журнале должна всем открыть глаза, — запальчиво закричал Космаец, — и если комиссар бригады не разрешит его арестовать, я не ручаюсь за его жизнь.

— Хорошо, хорошо, только ты поменьше кричи, не забывай, лес тоже имеет уши, — напомнил ему командир и пошел вперед к дороге, куда уже подходили роты, готовясь к маршу.

Батальон торопливо продвигался вперед по каменистой тропинке. Уже перевалило за полдень, но привала все не было. А дорога была трудной, бойцы то спускались в глубокие овраги, то поднимались на крутые каменные осыпи, то пробирались сквозь скалистые теснины или по колено в воде вброд переходили буйные горные ручьи. Усталый Мрконич незаметно отстал от своей роты и почувствовал облегчение среди малознакомых бойцов. Здесь его, конечно, знают мало, а если люди мало тебя знают, легче будет с ними договориться. После форсирования Дрины он не находил себе места в роте. Все его прежние мечты о переходе в отряд четников сейчас разбивались, словно речные волны о скалистый берег. Четники несли потери, отступали, а партизанские части росли, продвигались вперед, занимали села, города. Даже немцы не всегда могли выдержать их натиск: они сдавались или отступали, неся большие потери. И сейчас Мрконичу приходилось жить одной надеждой на быстрое окончание войны, а там уж будет видно, как поступить. От гнева сердце у него разрывалось на части, кровь стучала в виски, и каждая жилка дрожала, когда он думал, что придется капитулировать перед этой силой, которая захватила его, как вихрь, и увлекает вперед, засасывая в свой водоворот. В день он по нескольку раз менял решения и уже готов был положиться на волю судьбы. Может быть, в конце концов, он покорился бы, если бы его на ходу вдруг не сморил краткий сон. Глаза незаметно закрылись, тело стало легким, и только в голове проносились страшные видения. Ему почудилось, что перед ним стоит Космаец с наведенным пистолетом и улыбаясь спрашивает: «Разве ты меня не узнаешь? Помнишь, как ты зарезал меня прошлой осенью, и вот теперь я пришел тебе отомстить». — «Это не я убивал тебя, не я». — «А эту женщину и ее ребенка? — спрашивает Космаец и протягивает ему фотографию из немецкого журнала. — Это ты помнишь?» — «Немцы заставили меня фотографироваться». — «Хорошо, а теперь ты должен проглотить эту пулю», — кричит командир и стреляет из пистолета.

Земля завертелась перед Мрконичем, вырвалась у него из-под ног. И, лежа на земле, вдыхая запах пыли, он не смел открыть глаза, пока кто-то не схватил его за плечи и не поднял на ноги.

— Что с тобой? Заболел, что ли? Как ты посинел! — Звонара помог ему подняться. — Ты что, уснул?

— Нет.

Он только теперь понял, что все это был сон и что он просто упал. Все еще охваченный испугом, он подумал: «Черт знает, с чего это мне пришло в голову… Наверное, Космаец что-нибудь замышляет против меня. Утром я с ним поздоровался, он не ответил и как-то косо взглянул на меня… Надо его остерегаться, а еще лучше бы во время боя его… Каждый ведь может погибнуть. И он не каменный».

Он чувствовал, как шумит в голове и как часто колотится сердце. Нервы были напряжены, словно в предчувствии угрожавшей ему опасности.

Ристич никогда не простил бы ему смерть жены и сына. В первый день, опознав Мрконича, он ни с кем не разговаривал. Ни в засаде, ни на марше он не находил покоя. Руки дрожали, тело трясла лихорадка. Он, как политический руководитель, был хорошо знаком с директивой, которая давала амнистию всем четникам, усташам, льотичевцам, недичевцам, если они добровольно перейдут на сторону Народно-освободительной армии и примут участие в дальнейшей борьбе против ее врагов. А Мрконич, по его мнению, именно таким и был. Ристич вспоминал бой на Романии, где он видел отчаянную храбрость Мрконича, за которую думал даже представить его к награде. И теперь, не имея права вынести ему приговор, комиссар был в бреду.

— Я больше не в состоянии скрывать от бойцов правду о нем, — встретившись с командиром батальона, заговорил Ристич. — Мой долг сказать им, с кем вместе они воюют, сказать, какая змея пробралась в наши ряды.

— Эх, будь у меня власть, я бы его сам расстрелял, — сказал командир, — да ты видишь, какое положение… Поэтому я заставил своего комиссара поехать в бригаду. Он вернется только завтра. Я сказал ему, чтобы он без приговора в батальон не возвращался, да он и сам зол на Мрконича, ведь комиссар как раз и нашел его где-то в лесу и привел в батальон. Даже если не получим разрешения комиссара бригады, расстреляем негодяя, а ответственность возьмем на себя. Ты только следи, чтобы он не сбежал.

— Не убежит, сам его стерегу, — Ристич почувствовал, как тяжесть свалилась с плеч.

Батальон шел без отдыха. Где-то вдали иногда слышались взрывы снарядов, шум невидимых самолетов. Они не переставали гудеть даже ночью.

На заре навстречу партизанам выступило из темноты село, рассыпанное по холмам. Колонну встретил лай собак, это разбудило жителей. Одни испуганно смотрели в окна, прячась за горшками с цветами, а другие выходили на дорогу и молча снимали шапки перед бойцами. Когда село осталось позади, комиссар Ристич заметил в колонне нескольких незнакомых парней в опанках, в длинных вязаных носках, с пестрыми ткаными сумками через плечо. На одних были старые крестьянские гуни, на других — солдатские куртки старой армии, глубокие белые шайкачи.

— Мы получили пополнение, — встретив вопросительный взгляд комиссара, сказал Космаец, — девять человек. Смотри, какие здоровые, каждый может пулемет тащить.

— Да где ты их нашел? — спросил комиссар.

— Они сами нас нашли. Только теперь нам нужно оружие. — И после краткого размышления он спросил Ристича: — Как ты думаешь, можно сформировать третий взвод? Раньше в роте было два взвода, а сейчас видишь, как ребята идут к нам, теперь они будут приходить каждый день.

Днем в роту явились еще четыре парня и девушка, а к вечеру, когда батальон остановился в селе на ночлег, появились несколько человек постарше. Рота росла, теперь она пестрела одеждой разных цветов и была вооружена всеми видами оружия. Некоторые крестьяне вытаскивали из-под соломы и из погребов винтовки и ящики с боеприпасами, хвастались, что берегли их именно для этого дня, женщины постарше, которые приносили ужин, извлекали из-за пазухи магазины с патронами и клали перед партизанами.