— Эх, гордая моя Босния, и до каких пор ты, несчастная, страдать будешь… Все тебя покинули, вот и я оставляю тебя.

— Что это ты, болван, там бормочешь? — спросил его Влада так, как мог спросить только настоящий босниец.

— Жалко мне…

Он не успел договорить, чего ему жалко, как донесся оклик из темноты:

— Стой! Кто идет?

— О, здесь уже наши! — воскликнул Штефек, и губы его задрожали от радости, словно у малого ребенка, увидевшего мать.

Они догнали свою роту, когда батальон расположился на привал. На вершине горы было холоднее, хотя дождь перестал. Штефек пошел искать командира, чтобы доложить ему о возвращении, а Милович свалился у тропинки, где сидели бойцы и курили, пряча огонек в ладонях…

— Ты жив, браток? — окликнул его кто-то, дергая за плечо.

— Жив, а что? — очнулся Милович от короткого сна.

— А коли жив, жми вперед, — сердито проворчал голос, и боец скрылся в темноте.

И снова перед усталыми глазами все те же картины. Опять каждые полчаса колонна останавливается — подтягиваются «хвосты», меняются носильщики раненых, бойцы отдыхают. Переход через Романию идет медленно. Места незнакомые, дороги никто не знает, а проводника найти не удалось. Блуждали долго. По нескольку раз обходили одну и ту же вершину, вновь попадали на те же самые тропинки. И всюду над ними, как смерть, поднимались мрачные скалы, а под ногами зияли голодные глубокие пропасти.

Перед зарей, когда разошлись облака и засияли холодные звезды, с Деветака подул ветер, от которого натужно застонали старые деревья. Было слышно, как скрипит и плачет сосна, вся в блестящих слезах смолы, ей вторит столетний сосед. Где-то вдалеке, за глубоким ущельем, завыли голодные волки, зарыдала сова, застрекотали какие-то птицы, и горы проснулись, а бойцам от этого стало лишь немного теплее.

Первый пролетерский батальон 13-й бригады, носящей имя легендарного бойца Р. Кончара, получил приказ двинуться через Романию навстречу Красной Армии. Хотя это не было неожиданностью, у бойцов от радости весело разгорелись лица и заблестели глаза. Вдруг послышались необычный шум, крики, начались объятия и поцелуи, зазвучала боевая песня: «Вперед, молодые партизаны». Забылся голод, не чувствовалась усталость, даже ослабевшие раненые перестали стонать. А раненых в этот день в батальоне набралось больше тридцати: перебитые руки, простреленные ноги, изуродованные ребра и позвоночники, а перевязанные головы никто уж даже и не считал. За время тяжелого марша многие раненые совсем обессилели и не могли двигаться, их приходилось вести на руках.

Санчасть двигалась за обозом, а весь обоз батальона состоял из нескольких мулов, четырех лошадей и двух ослов; на них нагрузили тяжелый пулемет, миномет, два котла и несколько ящиков с боеприпасами. Легкораненые шли, держась за вьюки лошадей или опираясь на винтовки, а то и просто на палки. Когда палка ломалась, в горах раздавалась соленая брань, неслись проклятия. На привале то тут, то там слышались тяжкие вздохи и стоны, иногда их заглушала грустная песня. Это пели раненые, чтобы забыть свою боль. А когда раздавалась команда «Вперед», все стихало, лишь постукивали подкованные башмаки, да иногда слышались голоса ротных и взводных: «Тянутся, как мертвые… У вас что, ноги или деревяшки?»

Впереди небольшого взвода (в нем было всего десять парней и одна девушка) шел Раде Космаец, молодой, высокий, крепкий парень. У него было загорелое продолговатое лицо, нос с горбинкой — типичный шумадинец [6] . Космаец гордился этим, как девушка гордится длинной косой. Долгие бои и изнурительные переходы не могли стереть его юношеской красоты, а большие черные глаза всегда горели любовью к жизни. Вот и сейчас, когда моросит холодный дождик, когда бойцы ежатся в суконных куртках и дрожат от холода под пятнистыми плащ-палатками, Космаец шагает в одной рубашке с короткими рукавами. Мокрые руки, поросшие темными волосами, покрылись гусиной кожей, но он терпеливо молчит и не выдает дрожи, только сильнее ощущает, как в плечи врезается ремень автомата, это раздражает его больше, чем дождь и холод.

Космаец был в том возрасте, когда молодой человек легче всего переносит трудности. На марше он успевал несколько раз пробежать вдоль колонны своего взвода, а то и всей роты, помогал выбившимся из сил пулеметчикам, шутил с санитарками и считал, что так ему самому легче идти. Раде прошел уже немало боев, дрался храбро, не раз бывал ранен, а на левой щеке так и остался след от осколка гранаты. Товарищи знали, что он умеет пошутить, любили его в добрую минуту и побаивались, когда он был не в духе. Тут уже не стоило попадаться ему на дороге. В гневе он хмурил длинные черные брови и смотрел на виноватого, как на преступника. Так, бывало, пронзит насквозь взглядом, будто наизнанку вывернет, а потом плюнет под ноги и махнет рукой, словно говоря: толку от тебя, как от козла молока.

Переход через Романию был для него самой большой радостью за все годы этой тяжелой народной войны. С каждым шагом вперед все ближе победа, свидание с родными, долгожданная встреча с русскими, счастливое будущее. Вот почему он всю дорогу торопил своих бойцов: «Ну, что тянетесь, как неживые, можно ведь и побыстрее… Звонара, ты оглох? Давай еще немножко, полегче будет».

— Ты все еще надеешься, что когда-нибудь будет полегче? — боец оскалил широкие зубы и криво усмехнулся. — Эх, да что я, это ведь твоя обязанность — нас агитировать.

— Моя обязанность — делать умных людей из таких дураков, как ты, но я вижу, что это невозможно, — сердито ответил взводный, и его черные глаза сверкнули. — Молчи уж лучше, да шагай вперед.

— Я бы молчал, да надоело, — Звонара взъерошился, как петух. — Было бы где спрятаться, я бы знал, что мне делать.

— Дезертировать? — Космаец вспыхнул. Глаза его налились кровью, а рука крепче сжала автомат. — Негодяй ты этакий, а еще скоевец [7] . Давай сюда винтовку и катись на все четыре стороны.