Заметив, что Шестерня отвлекся от миски, Бегунец поинтересовался:

– Как прошел разговор, успешно?

– Более чем, - фыркнул Шестерня снисходительно.
– Кто-то сомневался?

Зубило произнес задумчиво:

– Сомнения были. Вообще-то старосту уважают, но договориться с ним бывает очень тяжело.

– Может не то говорите, или не так?
– Шестерня ухмыльнулся, добавил с насмешкой: - У вас тут, как погляжу, многое через задницу делается.

Сидящий по соседству мужик вдруг развернулся, неодобрительно сверкнув глазами, прогудел:

– Ты что ли новый кузнец?

– Вроде того. А что?
– Шестерня приосанился.

Мужик смерил собеседника оценивающим взглядом, буркнул:

– Оно и видно. Больно много знаешь.
– Помолчав, сказал задумчиво: - Пришлому судить сложно. Местным же виднее. Креномер, хоть и сердит, но справедлив. Всегда так было. Вот только последнее время...

– Что, хмелем баловаться, по бабам шастать?
– подсказал Шестерня.

Мужик почесал в затылке, сказал, подбирая слова:

– Уж не знаю, что приключилось, да только злее стал, жестче. Да и высох совсем. Никогда в теле не был, а тут совсем отощал. Будто изнутри что гложет. А по бабам нет, не шастает. Да и хмеля в рот не берет, даром что староста.

– Вот потому и иссох!
– произнес Шестерня наставительно.
– Кто хмеля капли не берет, от здоровья не помрет. Ну и с бабами, само собой, тоже в рифму...

– Много б вы понимали, - с обидой в голосе выкрикнул мелкий, седой мужичок.
– На плечах у старосты вся деревня, дел не счесть! А тут еще эта напасть с иглошерстнями. Вот и мучается, сохнет.

Сидящие поблизости начали поворачиваться, с интересом прислушиваться к беседе, качать головами, кто одобрительно, соглашаясь, кто наоборот, кривясь, как от горького. Сперва заговорил один, за ним другой, потом сразу несколько, и вскоре уже все орали в голос, размахивая руками и угрожающе тараща глаза.

Пронзительный крик донесся снаружи, заметался под сводом, заставив спорщиков разом замолчать. Посетители замерли: раскрытые рты, настороженные взгляды, в глазах испуг и надежда - быть может послышалось? Тишина, ни звука. Губы расползаются в улыбках, кто-то с облегченьем выдыхает, кто-то промокает ладонью лоб - показалось. Лица преисполняются суровости, брови сходятся в черту - сейчас бы выйти, надавать по ушам шутнику, что б впредь было неповадно.

Дверь чуть заметно дергается, с тихим скрипом начинает отворяться. Никак сам шутник пожаловал? Лица обращаются к выходу, челюсти сурово выдвинуты, в глазах вопрос. Дверь распахивается настежь, но проем пуст. Никого, лишь темный прямоугольник выхода, с бледными отсветами фонарей. В глазах вопрос сменяет разочарование, посетители отворачиваются, возобновляются разговоры.

– Что это? Смотрите!
– захлебывающийся, испуганный шепот вновь привлекает внимание.

В распахнутом зеве выхода протаивает силуэт, но не тот, привычный, какие десятками снуют через порог, не вызывая интереса, другой: белесая шерсть, вытянутый череп, ряды острейших зубов и слепые бельма глаз. Иглошерстень!

И вновь лица бледнеют, головы вжимаются в плечи, а в глазах, поднимаясь из глубин, плещется ужас. С улицы доносится захлебывающийся паникой вопль, мечется вокруг, помогая избавиться от наваждения. Сбросив оковы оцепенения, мужики подскакивают, начинают орать, размахивать руками. Кто-то падает под стол, замирает, прижимая к груди недоеденный кусок мяса, кто-то тоненько верещит, задавленный в общей толчее. Сразу четверо вцепились в скамью, угрожающе раскачивают, метя в обнаглевшее чудовище. Из-за стойки, не слышное в общем шуме, что-то выкрикивает корчмарь, тычет пальцем в сторону выхода.

Шестерня решительно отодвинул миску, бросил:

– Пока бока не намяли, давайте-ка отсюда выбираться.

Он поднялся, бочком двинулся к выходу. Парни поспешили следом, с опаской поглядывая на творящуюся вокруг сумятицу. Возле входа возникла давка, те, кто успел выскочить в числе первых, отчего-то застопорились, встали стеной. Стоящие позади орали, били застрявших по затылкам, давили, что есть сил. От гомона звенело в ушах и зудело под черепом, однако и через этот шум то и дело доносились вопли боли, прерывающиеся угрожающим рычанием.

Воспользовавшись моментом, когда проем освободился от чьей-то особенно широкой спины, и еще не успел забиться другими телами, Шестерня рванулся что есть сил, выметнулся наружу, остановился лихорадочно оглядываясь вокруг. Не оплошали и помощники, выкатились следом, встали по бокам, готовые отразить неведомую опасность, прикрыв собой мастера.

Снаружи звуки стали ярче, прозрачнее, обволокли звенящим покрывалом. Где-то наверху тоненько завывает женщина, всхлипывает, заходясь рыданием, гулко грохочет металл, кто-то истошно вопит. Раз за разом раздаются размеренные удары, словно кто-то обнаружил каменную блоху, и упрямо пытается прибить молотом. Крики то нарастают, то прерываются, но раз за разом, упрямо и страшно, среди прочих звуков выделяется угрожающее рычание, чуждое и жуткое в непривычных слуху лязгающих вибрациях.

– Иглошерстни, они ворвались в деревню!
– воскликнул Бегунец в ужасе.

– Но, как, ведь мы заперли врата?
– сдавленно отозвался Зубило.

Шестерня сплюнул, проворчал:

– Врата эти только задницу чесать. Секиру Прародителя вашему кузнецу в печень. Пошли, разберемся.

Вслушавшись в доносящееся сверху рычанье вперемешку с проклятьями, Бегунец воскликнул:

– Наверх, там нуждаются в помощи!

Однако, проклятья затихли, а миг спустя, откуда-то сверху пролетело грузное тело, с чавканьем впечаталось в камни внизу. Проводив несчастного взглядом, Шестерня задумчиво произнес: