– Ты не мерзнешь? Ты же уехал в том, в чем был, ничего с собой не взял. У тебя хоть деньги есть?

– Все у меня есть. Всем привет.

– Когда ты вернешься?

– Не знаю. Не скоро, наверное. Да не волнуйся ты, все будет нормально. Всё, пока.

Люба заметно успокоилась. «Как меняется представление о счастье и беде, – думала она. – Раньше мне казалось бедой, что Колька где-то шляется по ночам и заставляет нас с Родиком волноваться, а теперь я готова отдать все, только бы вернуть это время, только бы знать, что он здесь, рядом, что он рано или поздно придет домой, и будет накормлен, и будет спать в своей постели, и я смогу его увидеть, поцеловать, поговорить с ним. Я даже не понимала, какое на самом деле это счастье. А вот то, что происходит сейчас, – это действительно беда».

Праздновать Новый год собрались старым составом: Романовы, старик Головин, готовящийся меньше чем через месяц отметить восьмидесятилетие, Аэлла Александриди и Андрей Бегорский, оставшийся без семьи.

Николаю Дмитриевичу еще в ноябре сказали, что Коля уехал за границу работать по контракту, и покорно выслушали длинную тираду о том, что внуку следовало бы позвонить деду, а лучше – приехать и попрощаться перед долгой разлукой.

– Как это так! – возмущался Головин. – Уехать на несколько лет и ни слова мне не сказать! Даже не проститься! Вот до чего довело ваше воспитание с сюсюканьем и потаканием! Вырастили эгоиста. Не удивлюсь, если он и вам сказал про командировку только накануне отъезда.

– Так и было, – отводя глаза, подтверждала Люба. – Он буквально за два дня до вылета поставил нас в известность.

– Не понимаю! – продолжал кипятиться дед. – В наше время так не могло случиться. Каждая поездка за границу – это было целое событие, к нему за полгода готовились, собеседования проходили сначала в своем парткоме, потом в райкоме, инструктаж проводили, документы собирали для оформления паспорта. А сейчас что? Колька полгода готовился к поездке, а родители – ни сном ни духом? Вы что, вообще друг с другом не разговариваете? Что у вас за отношения в семье, если вы о собственном сыне ничего не знаете, он с вами ничем не делится, а вы ничем не интересуетесь? Любка, это непорядок.

– Николай Дмитриевич, – вступил Родислав, – сегодня вопросы с загранпоездками решаются быстрее и проще. Паспорт не нужно оформлять каждый раз, один раз сделал – и на пять лет свободен. Паспорт у Кольки давно есть, визу получить – неделя, ну максимум две. Теперь другие времена. А визу обычно дают чуть ли не в последний день, накануне вылета. Пока визы нет – никто не может быть уверен, что улетит, потому что европейские страны часто отказывают в выдаче визы. Не понравится им что-то в документах – они и отказывают. Так что как только виза была получена и стало ясно, что Колька точно едет, тогда он нам и сказал.

– Ну да, – подхватила Люба, – и такая суета началась, такая спешка, и вещи надо собрать, и купить кое-что, и всякие служебные дела доделать, Коля закрутился совсем и не позвонил тебе, хотя собирался, я точно знаю, он несколько раз говорил, мол, надо деду позвонить. Видно, руки не дошли. Не сердись на него, папуля.

Но Головин продолжал ворчать весь декабрь и только ближе к Новому году наконец остыл. Однако за праздничным столом он снова заговорил о внуке, и снова ставил его в пример Леле, так и не нашедшей постоянную работу, и вновь сетовал на то, что Коля так и не попрощался с ним, и на то, что его нет в кругу семьи, такой дружной и такой образцовой. Родислав во время речи тестя хмыкал и смотрел в сторону, а Люба стискивала зубы и с трудом сдерживала слезы. Хорошо еще, что Леля молчала. Ей тоже сказали про загранкомандировку, в которую Коля уехал как раз в те дни, когда она была в Питере на лекциях эдинбургского профессора. Если бы Леля вслед за дедом заговорила о том, как она скучает и как ей не хватает брата, Люба, наверное, не выдержала бы и разрыдалась прямо за столом. Она ловила на себе понимающие взгляды Аэллы и сочувственные – Андрея, и ей становилось немного легче.

В половине третьего ночи Николай Дмитриевич сказал, что устал, хочет спать, и попросил отправить его домой. Люба предложила постелить ему в Колиной комнате, но отец наотрез отказался, дескать, спать он привык только у себя дома. Родислав вызвал такси. Когда Головин отбыл, Леля заявила, что тоже идет спать. За столом осталось четверо, и все почувствовали себя свободнее.

– Ребята, у меня к вам серьезный разговор, – неожиданно сказала Аэлла. – Простите, что не сразу говорю об этом, но при Николае Дмитриевиче и при Леле нельзя было говорить.

– Что? – с тревогой спросила Люба. – У тебя неприятности?

– У меня все в порядке, – усмехнулась Аэлла. – Это у вас неприятности. У меня есть пациент из определенных кругов. Я ему делала пластику после автокатастрофы. Ну, и он ко мне проникся.

– Ага, нежными чувствами, – насмешливо вмешался Бегорский. – Алка, с каких это пор ты стала спать с бандитами? Раньше тебя устраивали только начальники главков и директора крупных предприятий. Ну еще артисты с дипломатами, но никак не ниже. Как же ты докатилась до такой жизни?

– Милый мой, – проворковала Аэлла, – значение имеют только власть и влияние, а на какой работе они достигнуты – меня не волнует. У нынешних бандитов власти и влияния не меньше, чем у начальников главков, а то и побольше. Не читай мне мораль. И вообще, это очень милый и хорошо воспитанный человек.

Люба вспомнила Артура Геннадьевича и невольно поежилась. Он тоже был хорошо воспитан и довольно мил, если не брать в расчет того, что он сказал о Коле.

– Так вот, – продолжала Аэлла, – он знает, что я дружу с вами, поэтому в виде любезности поведал мне, что за вами пристально наблюдают.