Лос-Анджелес получил право проводить судебное разбирательство, и, несмотря на подозрение, что смерти стали результатом некачественной постройки (позже подтвержденной гражданской экспертизой) и незаконным авангардным дизайном здания (также подтвержденным восемнадцатью миллионами свидетелей), уполномоченный округа Лос-Анджелеса Лурдес Фонда объявила о своем намерении не подавать президенту прошение об отмене смертной казни.

Сто восемьдесят второй по Бей-Парквей оказался трехэтажным каркасным домом на бетонном блочном основании и с раскрашенными окнами. Парочка чернокожих парней слонялась снаружи, подпирая двери. Они с подозрением осматривали меня, пока я не произнес: «Счастливая собака». Оба кивнули поразительно в унисон и проводили меня не менее подозрительными взглядами, пока я спускался по трем ступенькам и стучал. Помню времена еще из детства, когда все, кто не мог похвастаться совершенно белой кожей, считались черными. Теперь большинство людей – метисы, как и я сам. Черный или белый, важно просто отношение к человеку. Конечно, скорее всего двоим у входа приплачивали за грозный вид.

Дверь открылась, я заплатил за вход и скользнул внутрь. Только когда дверь щелкнула за моей спиной, я осознал, что творю. Будто кто-то принуждал меня, против воли и сознания. Я, естественно, принял меры предосторожности. Надел вязаную шапочку, сменил свои небесно-голубые, с белой полосой, брюки служащего Бюро и нес альбом Хэнка Вильямса в пакете, так что он мог выглядеть как что угодно. Или как ничто. Я читал о подпольных клубах, но впервые попал внутрь. Они стали популярны как раз до появления БИИ. Теперь, казалось, никому нет до них дела. Отдел принуждения все еще устраивает рейды на один-два клуба в месяц по всей стране, просто чтобы быть в курсе. Ведь может меня пронести один-единственный раз?

Послушать пластинку и уйти домой, и ничего больше.

В наполовину пустом клубе люди смотрели телевизор и слушали музыку. Пара черных, пара белых, но большинство метисов, как я, причем откровенно скучающих. Все сидели за своими столиками. Играл джаз, насколько я понимаю. Я заметил, как кто-то дал бармену пятерку и компакт. Значит, так все и происходит? Я зашел слишком далеко, чтобы поворачивать назад. Бармен взял мою пятерку, однако одарил меня пустым взглядом, когда я вытащил Вильямса из пакета и положил его на стойку.

– Никакого старья. Только по понедельникам. Он подвинул мне бутылку вместо того, чтобы отдать обратно пятерку, и я сунул альбом в сумку, чувствуя странное облегчение, даже радость. Я осмелился – и потерпел поражение. Я спасся, сам того не желая. К понедельнику альбом окажется на Достойной улице, а моя жизнь вернется в прежнее русло.

У стойки не было стульев, поэтому я с бутылкой уселся за столик спокойно выпить и пойти домой. В каждом углу высоко под потолком висело по телевизору, показывающему без звука. Шел один из давно стертых сериалов. На острове ссорилась кучка людей. Они жили в маленьких палатках. Я нашел сцену забавной. Если бы их не стерли, если бы не запретный плод, стал бы кто-нибудь на них смотреть?

Да никто и не смотрел. Большинство посетителей уставилось в свои бутылки, будто те были крошечными оракулами с длинными горлышками. Может, слушали музыку. Опять джаз. Я прикончил бутылку и встал, готовый уйти, как дверь вдруг распахнулась. Кто-то в телевизоре пытался расколоть кокосовый орех каблуком женской туфли.

Я понял, что мне показалось странным в голосе на автоответчике, когда увидел входящую библиотекаршу. Женский голос, замаскированный под мужской. Ее голос. На ней был тот же свитер с синими птицами, но гораздо более короткая юбка.

Я снова сел. Она при виде меня притворилась удивленной. Села напротив. Синие птицы на груди стали расплывчатыми. Она, казалось, нервничала.

Я решил притвориться, что не узнал ее голос на автоответчике.

– Какой сюрприз, – сказал я. – Разрешите предложить вам бутылочку?

Библиотекарша разрешила, но только одну. Я принес пиво из бара.

– Я даже не знаю вашего имени, – заметил я, ставя бутылку напротив нее.

– Генри, – представилась она. – Сокращенное от Генриетты.

Я сказал, что меня зовут Хэнк, удивившись самому себе. В первый раз со дня смерти матери произнес свое имя, и…

– Тогда мы тезки, – сказала она.

– Разве?

– Хэнк – сокращение «Генри», я так думаю, – объяснила она. – В любом случае я действительно восхищаюсь тем, что вы делаете.

– Да? Чем же?

– Бюро. Я хочу сказать, древо искусства перестало бы плодоносить, если бы вы его не подрезали.

– Не только искусства, – поправил я. – Мы занимаемся музыкой, литературой и фильмами. Никаких плодов.

– Знаю, – сказала она. – Просто метафора.

– И метафорами мы тоже не занимаемся, – сказал я. Потом добавил: – Шутка.

Последовала неуютная тишина. Мы оба посасывали пиво. В телевизоре все еще пытались расколоть орех. Теперь его били рукояткой древнего револьвера тридцать восьмого калибра.

– У вас, наверное, опасная работа, – задумчиво произнесла Генри. – Я имею в виду бутлегеров, александрийцев и так далее.

– Я с ними не связываюсь. Я не из Принуждения. И, именем закона, обязан вам напомнить…

– Мы в подпольном клубе, – перебила она. – Можно говорить о чем угодно. Даже о бутлегерах.

Я пожал плечами.