солдаты на муштру пошли,

хорошо обуты, сыты,

в цепи накрепко забиты,

маршируют... Дальше глянул:

вот в низине, словно в яме,

город средь болот дымится.

Над ними тучами клубится

мгла густая. Долетаю...

То город без края!

То ли турецкий,

то ли немецкий,

а быть может, даже русский?

Господа пузаты,

церкви да палаты

и ни одной мужицкой хаты!

Смеркалося... Огнем, огнем

кругом запылало —

тут я струхнул... «Ура! ура!» —

толпа закричала.

«Цыц вы, дурни! Образумьтесь!

Чему сдуру рады,

что горите?» — «Экой хохол!

Не знает парада!

У нас парад! Сам изволит

делать смотр солдатам!»

«Где ж найти мне эту цацу?»

«Иди к тем палатам».

Я пошел. Тут мне, спасибо,

землячок попался

с казенными пуговками.

«Ты откуда взялся?»

«С Украины», — «Ты ж ни слова

молвить не умеешь

по-здешнему!» — «Э, нет, братец,

говорить умею,

да не хочу!» — «Вот чудак-то!

Я все входы знаю.

Я служу здесь... Если хочешь,

ввести попытаюсь

во дворец тебя, но только

здесь, братец, столица —

просвещенье! Дай полтинку!»

«Тьфу тебе, мокрица

чернильная!..» Стал я снова,

как дух бестелесный,

невидим. Вошел в палаты.

Царь ты мой небесный,

вот где рай-то! Блюдолизы

золотом обшиты!

Сам по залам выступает,

высокий, сердитый.

Прохаживается важно

с тощей, тонконогой,

словно высохший опенок,

царицей убогой,

а к тому ж она, бедняжка,

трясет головою.

Это ты и есть богиня?

Горюшко с тобою!

Не видал тебя ни разу

и попал впросак я, —

тупорылому поверил

твоему писаке!

Как дурак, бумаге верил

и лакейским перьям

виршеплетов. Вот теперь их

и читай, и верь им!

За богами — бары, бары

выступают гордо.

Все, как свиньи, толстопузы

и все толстоморды!

Норовят, пыхтя, потея,

стать к самим поближе:

может быть, получат в морду,

может быть, оближут

царский кукиш!

Хоть — вот столько!

Хоть полфиги! Лишь бы только

под самое рыло.

В ряд построились вельможи,

в зале все застыло,

смолкло... Только царь бормочет,

а чудо-царица

голенастой, тощей цаплей

прыгает, бодрится.

Долго так они ходили,

как сычи, надуты

что-то тихо говорили,

слышалось: как будто,

об отечестве, о новых

кантах и петлицах

о муштре и маршировке.

А потом царица

отошла и села в кресло.

К главному вельможе

царь подходит да как треснет

кулачищем в рожу.

Облизнулся тут бедняга

да — младшего в брюхо!

Только звон пошел. А этот

как заедет в ухо

меньшему, а тот утюжит

тех, что чином хуже,

а те — мелюзгу, а мелочь —

в двери! И снаружи

как кинется по улицам

и — ну колошматить

недобитых православных!

А те благим матом

заорали да как рявкнут:

«Гуляй, царь-батюшка, гуляй!

Ура!.. Ура!.. Ура-а-а!»

Посмеялся я и — хватит;

и меня давнули.

Все же здорово. Под утро

битые заснули...

Православные все тише

по углам скулили

и за батюшкино здравье

Господа молили.

Смех и слезы! Вот смотрю я

на город богатый.

Ночь как день! Куда ни глянешь —

палаты, палаты...

А над тихою рекою

весь каменный берег.

Я гляжу, как полоумный,

и глазам не верю, —

не пойму, не разумею, —

откуда взялося

это диво?.. Вот где крови

много пролилося

без ножа! А за рекою

крепость с колокольней, —

шпиль как шило — как посмотришь,

жуть берет невольно.

И куранты теленькают...

Кругом озираюсь,

вот — конь летит, копытами

скалу разбивает.

Всадник — в свитке и не в свитке,