вырастила сына:

и грамотный и красивый,

хлопец — что картина.

Безмятежно и привольно

жизнь катилась вдовья;

и засматривались девки,

рушники готовя.

Полюбила богатая —

не поцеловала,

только зря ему платочек

шелком вышивала.

Кралось горе из-за моря

чрез леса и степи —

и подкралось... Стали хлопцев

заковывать в цепи;

И по тракту потащились

к городу обозы.

Шла вдова меж матерями,

проливая слезы.

Ночью на привале

стражу выставляли,

старую вдову к обозу

и не подпускали.

Ой, к приему привезли их —

забривать в солдаты.

Все-то мелки, недомерки,

все сынки богатых:

тот калека спокон века,

этот грудью шире,

тот горбатый, тот богатый,

тех в дому четыре.

И всех долой, и всех домой,

всем удача в мире.

У вдовы один лишь сын,

и тот как раз под аршин!

Снова бросила хозяйство,

сыновнюю хату.

Работала у евреев

за жалкую плату —

ведь крещеные не взяли:

«Стара, молвят, больно,

не справится!» И огрызок

кинут недовольно,

Христа ради... Не дай Боже,

Лучше б не родиться,

не дай Боже, чтоб богатый

Дал глоток водицы!

По копейке получала —

полтинник собрала,

Письмо сыну написала

да в войско послала.

Полегче стало. Год прошел,

и второй, и третий,

и четвертый, и десятый,

а ответа нет ей.

Нет весточки. Как тут быть?

Суму нужно брать ей,

идти... идти собак дразнить —

в путь, от хаты к хате.

Взяла суму, прошла селом,

на выгоне села

и в село не возвращалась...

День и ночь сидела

за околицей. А годы

пролетают глухо.

Сгорбилась да почернела —

не узнать старуху.

Да кому и узнавать-то!

Нищенкой убогой

все сидит себе да смотрит

в поле, на дорогу.

Дни за днями, ночь за ночью,

от ночей к рассвету...

А солдата — ее сына —

нету, нету, нету!..

В час вечерний над озером

буйный ветер лозы гнет.

К ужину родная сына

до зари напрасно ждет.

В час вечерний над озером

шелестит камыш слегка.

Поджидает подруженька

в темной роще казака.

В час вечерний ветер веет,

клонит кустик тощий;

плачет мать родная в хате,

а девушка — в роще.

Поплакала молодая —

запела на зорьке;

поплакала мать седая —

зарыдала горько.

И молилась, и рыдала,

кляла все на свете.

Ох, для матери вы тяжки,

несчастные дети!

Искалеченные руки

к небу подымала,

свою долю проклинала,

сына призывала.

Иль, оставив причитанья,

смолкнет — и с тревогой,

удрученная, сквозь слезы

смотрит на дорогу.

День и ночь глядит. И стала

всех встречать вопросом:

может, где-нибудь солдата

видеть довелось им —

ее сына? Нет, не знают, —

и проходят мимо.

Сидит она, уж не плачет,

тиха, недвижима,

помешалась с горя! Камень

к сердцу прижимает,

То ругает, то ласкает,

Сыном называет

и сквозь слезы тихонечко

песню напевает:

«Змея хату подпалила,

детям каши наварила,

расстелила белый плат,

гуси серые летят;

разлетелись гуси шире,

по четыре, по четыре.

Полетели в дол, в дол!

На кургане — орел.

На кургане среди ночи

он клюет казачьи очи,

а дивчина до восхода

ждет дружочка из похода».

Днем на свалках по задворкам

черепки сбирала,

бормотала, что гостинец

сыну припасала.

А ночами — растерзана

и простоволоса —

бродит, песни распевает

дико, безголосо.

Люди злились... Она, видишь,

спать им не давала

и крапиву под их тыном

да бурьян топтала.

Дети с палками гонялись

утром за вдовою