В Европу-то мы ездили – да. Вот в Италию эту долбанутую, в отпуск. Так кой же мне хер в этой Флоренции, если там пиво на улице из бутылки не глотнуть? А баночного – и вообще губу не раскатывай. Вот и ходишь целый день, как эта. Голова, как у этой.

А домой с отпуска вернулись, он и давай косоёбиться: чёй-то ты, Света, грит, пятый год здесь живешь, а по-нашему спрекаешь совсем плохо? Я ему: так ты ж, грю, козззёл, сам на русские уроки по средам уёбываешь, зачем нам в доме два языка? Будем по-русски трендеть, понял? У меня работы – конь не ебался – что в ресторане, что дома, так что ты, май лав, засунь-ка свой родной язык конкретно в свою жопу.

Через какое-то время, ближе к Рождеству, что ли, она спрашивает молодую элегантную женщину – в кафе, при большом стечении любопытствующей публики:

– Ну? Как те мой хрен моржовый? Как учится-мучится? Замудохал, небось?

Элегантная женщина – и есть та самая учителка русского языка – легко догадаться...

– Учится ваш муж хорошо... – мямлит она в совершенной растерянности.

Но Светка, рожая мощные колбасно-сосисичные дымовые кольца, вперяет свою синюю двустволку точнехонько ей в переносицу. Почуяв эту странную тишину, замолкает и смотрит на учителку – прямо в упор – возбужденно гудевшая прежде компашка...

– И еще... – Начинает выкарабкиваться учительница, не зная, какое слово будет следующим. – И еще...

И тут ее осеняет блистательная (как ей кажется) мысль: сейчас она сделает жене своего ученика нечто очень приятное – и притом ничуть не покривит душой!

– Знаете, я заметила: у него... – Компания, «обратясь в слух», разевает рты. – У вашего мужа э-э-э-э... очень красивые руки... Кисти, я имею в виду... Очень благородной, редкой формы. Словно мраморные... Такие длииинные-длииинные пальцы, такие рооовные, аристократические...

Светка взрывается хохотом-рыготаньем. Учителка завернула слишком уж закомуристую тираду! К тому же, длиннющую, на хуй. Светка победно оглядывает застольное собрание, куда входит директор языковых курсов (тамошнего языка), два доцента университета, представитель Департамента культуры от местной мэрии, а также несметное число русскоязычных (женских и мужских) жён бельгийских мужей и, значительно меньше, русскоязычных (мужских и женских) мужей бельгийских жён.

Итак, Светка медленно обводит ярко-синим взглядом всю эту компанию и, безо всякого микрофона, зычно и хрипло, как джазовая певица Лил Дарлинг, выносит вердикт:

– Ха!.. Естессссно!.. Так он же, кроме собственного хуя, блин... – Она возмущенно оглядывает собрание. – Он же тяжелей-то собственного хуя – мааамочка моя дорогая! – он же... сроду в оглоблях своих ничё не держал!!!

Получившие (в незаслуженное и бесполезное наследство) язык Пушкина и Тургенева мгновенно обращаются за тем столом – на всякий случай – в глухонемых, умственно неполноценных герасимов. Представитель мэрии просит учителку перевести. Она отвечает, что вряд ли сможет передать всю гамму... всё богатство смысловых оттенков... Но тут – видимо, вдохновившись лингвистическим интересом высокопоставленного лица (и к великому облегчению для учителки), – перевести «энигматическую русскую фразу» вызывается изрядное количество спонтанных, эффективно дотоле бухнувших толмачей.

Глава 9.

Деформирующий эффект Камержицкого

В половине первого ночи я возвращаюсь домой с пошлейшего сабантуйчика. У них (именно у них, не у меня), в конструкторском бюро, весь так называемый рабочий день делится на следующие периоды: 1) до перекура, 2) перекур, 3) после перекура (последний плавно переходит в период до перекура и смыкается с ним). Таких законченных циклов в течение рабочего дня у них – пять-шесть. Центральное звено этого цикла, перекур, тоже является трехчастным: 1) до обеда, 2) обед, 3) после обеда. На периоды делится и год трудового стажа, а именно: 1) перед праздниками, 2) праздники, 3) после праздников (последний плавно переходит в период перед праздниками и смыкается с ним). Таких циклов в году у них тоже пять-шесть. Как это всё гармонично!

И вот я, имея мечтой и единственной целью мою дорогую кровать, тащу к ней свое тело в полпервого ночи. После их пошлейшего сабантуйчика. Прибыв на метро «Техноложка» последним поездом. Разумеется, предупредив о позднем возвращении девочку.

Перехожу Измайловский проспект, едва не провалившись в разверстый канализационный люк.

На другой стороне проспекта некоторое время прихожу в себя. Двигаюсь дальше.

Миную Якобштадтский переулок.

Скоро будет двенадцатый тополь.

Скоро будет двенадцатый...

Скоро будет...

Вот – девятый.

Десятый...

Одиннадцатый...

Стоп.

Вместо окна – могила.

Смрад трупного разложения.

Где? Везде. Во вселенной.

Но, может, девочка уже спит?

Конечно, нет.

Почему?

Да потому что моя интуиция на порядок сильней, чем уловки моего же шкодливого умишки. Который, кстати сказать, знает, что не в привычках этой девочки ложиться раньше трех.

Мне подменили планету. Гравитация в сотни раз превышает земную. Ногой – не пошевелить. Переход от двенадцатого до шестнадцатого тополя растягивается на эоны.