Шрифт:
– Еще и как досталось, дядя Толя!
– Били?
– Учили... Но битие – оно не самое страшное! – всхлипнула Василиса.
– А что тогда самое? В смысле... самое страшное? – спросил дядя Толя. Он чувствовал себя виноватым. Да, пожалуй, и был им.
– Самое страшное – это то, что меня просватали, – упавшим голосом сказала Василиса.
– Ну, это ж такое дело, – с некоторым облегчением вздохнул дядя Толя.
После годов, проведенных в обществе трапперов, под "самым страшным" он был готов разуметь ну как минимум групповое изнасилование. А тут какое-то сватовство... Вдобавок юридической силы не имеющее!
Едва сдержав вздох облегчения, дядя Толя спросил:
– Хоть за хорошего человека просватали, или что?
– Да за Юлиана Бобрынича, сына кривой мельничихи! Вот за какого хорошего человека! – выкрикнула Василиса. В голосе у нее клокотала обида.
– А что не так с этим Юлианом? Хромой? Кривой, в мамашу уродился? Или лицом непригожий?
– Лицом-то он ничего. Не хуже многих. И не хромает... Богат вдобавок, силен... И нрава доброго, рукоприкладствовать не станет, – перечисляла, загибая пальцы, Василиса. – Но не люб он мне! Не люб – и всё!
– А кто тогда люб? – поинтересовался дядя Толя, мысленно приготовляясь к длинной исповеди нежного девичьего сердечка.
– А никто.
– Вот совсем никто-никто? Совсем-совсем нелюб? – с недоверием переспросил дядя Толя.
По его наблюдениям девушки – это такие создания, которые способны часами, часами говорить о любви и чувствах. Даже когда нету ни особенной любви, ни особенных чувств.
– Совсем. Ну, ни капельки. Никто, – твердо отвечала Василиса.
– Но хоть был кто-то люб? Когда-то?
– Ну, когда в школе еще... В мужской половине парень один был, из деревни Березовка, Михаил. Встречались мы. Дролечкой его звала... Но потом охладела.
– Без причины охладела? Или напортачил твой Михайло?
– Без причины. Просто скучно мне с ним стало. Он только про хозяйство и мог говорить. Что и где посеет, когда батюшка его землей наделит... Какие у себя на дворе порядки заведет... Кого выгонит взашей из работников... Кого возьмет... А потом все интересовался моим приданым... Спрашивал, можно ли сватов ко мне по осени заслать...
– А ты?
– Не до чего мне были его сваты, дядя Толя... И замуж я не хотела... И этот Юлиан проклятущий – тоже не до чего! – сказала Василиса и... разрыдалась, уронив голову на колени.
Дядя Толя утешать ее не спешил. По опыту общения с дочерью Ангелиной он помнил: эти утешения ведут только к удвоению мощности и прочувствованности рева. И надо просто переждать, когда настроение переменится.
Настроение и впрямь переменилось. Хотя и не радикально.
– В общем, позавчера смотрины были, – продолжила Василиса, очень этнично высморкавшись в подол своего сарафана. – Всё как всегда. "Молодой гусачок ищет себе гусочку. Не затаилась ли в вашем доме гусочка?" – спрашивали сваты. А мой тятя отвечал им: "Есть у нас гусочка, но она еще молоденька." Ну и так далее, как положено... В общем, согласился батюшка! Пообещал меня сватам! Даже у меня не спросясь! Даже слова мне не сказавши! Как будто я скотина какая, навроде ярочки или гусыни! А вчера батя с братьями ездили на мельницу к матери Юлиана, вдовице, хозяйство ихнее смотреть. Как будто раньше не видели. Батюшка пожелал лично удостовериться, что житься мне там привольно будет... Сундуки их как следует прошерстил... В кладовых прогулялся, в подвалах... Можно подумать, в сундуках да кладовых дело! Да как по мне, хоть там у них в горницах из золота всё! Хоть смарагдами всё облеплено! Не люб – значит не люб!
– И что теперь?
– А ничего. На завтра запоруки объявлены, – замогильным голосом произнесла Василиса.
– Что еще за "запоруки"?
– Ну, это когда обе стороны – мой батя и Юлианова матушка – о том, что по рукам ударили нас с Юлианом поженить, народу нашему сказать должны. После этого уж к свадьбе готовиться будут. Мы с Голубой и другими подружками милыми приданое разбирать станем – белье да рубахи, скатерти да занавеси... Бабы начнут снедь к свадебному дню готовить, сарафан мне шить. А там и торжество... Поедем свадебным поездом по всей деревне. После – пир... Первый день – сплошное пьянство да чревоугодие, второй день – чревоугодие да пьянство, ну может еще мордобитие, если повезет... А после второго дня все будут считать, что таперича рохля и нюня Юлиан – мой законный супруг. И может из меня веревки вить до самого последнего моего дня!
Последние слова Василиса почти прокричала, голосом, в котором так много было возмущения и обиды!
"А вот не прокалывала бы себе уши в Усольске, отец небось еще пару лет потерпел бы с этим замужеством дурацким. Глядишь и подобрал бы кого-нибудь поприличней этого мельничихина сына Юлиана", – огорченно вздохнул дядя Толя.
Они говорили еще долго.
И теперь настала очередь дяди Толи проявить заботу.
Он угощал воеводину дочь шоколадным драже из своих рюкзачных закромов. Кормил черникой, кое-как собранной на ближайшем болоте. Поил студеной ключевой водой.
А Василиса только жаловалась да плакала, ломая руки.
– Зачем мне этот Юлиан?! Зачем свадьба?! Зачем на каторгу эту семейную меня раньше времени отдавать?!
– Всех отдают, Василисушка, – мягко увещевал бедняжку дядя Толя, прихлебывая "Народное вече" из берестяной чашки, смастеренной поутру ("Видать, дозу ретроспективности уже хапнул здесь, на Таргитае", – ухмылялся пилот). – И тебе потерпеть придется. Такой уж у вас в деревне обычай! Да что там "в деревне"! Во всем Большом Муроме обычай такой!