Сулла не мешкая бросился вперед. Высоко подняв меч. Он ругался последними словами и брызгал слюной. Загудели тубы, заиграли рожки. И взревело все войско, точно стадо – тысячное стадо – взбесившихся львов. Это произвело на врага большее впечатление, чем полет тысячи и тысячи дротиков и стрел. Казалось, вырвались откуда-то из-под земли все черные силы, грозившие убить не только войско Мария, но и все живое на земле.

– Я умираю первым! – кричал Сулла, размахивая мечом. Но, к его великому огорчению, от врага его отделяла гора трупов и собственные когорты, рубившие марианцев безо всякой пощады.

Численному превосходству марианцев Сулла противопоставил крайнюю ожесточенность своего войска, которое в Риме называли «войском головорезов и негодяев». Один сулланец противостоял трем солдатам. По всем правилам ведения боя победа должна была достаться Марию. Сулла с горечью наблюдал, как линия сшибки изгибалась по фронту, словно упругая лоза. Понемногу середина линии, если смотреть на нее сверху, приближалась – угрожающе приближалась к Сулле. У ног его упали два дротика, запущенные с большого расстояния. Полководец и бровью не повел.

– Уберите эти деревяшки, – презрительно сказал он.

Марианцы явно теснили тех, кто противостоял им в середине фронта, в то время как левые и правые фланги оставались на месте или почти на месте.

Все резервы пущены в ход. Сулла направил ординарца к Фронтану с приказанием помочь людьми, на которых можно более или менее положиться. Однако исход битвы мог решиться в ближайшие минуты.

Тяжеловооруженные солдаты Мария действовали очень уверенно. И в ответ на дикий рев и ругань сулланцев мечом прокладывали себе дорогу к недвижимому Сулле. В момент, когда казалось, что враг совсем близок к исполнению своих честолюбивых замыслов, Сулла приказал Дециму повести в бой всю преторианскую охрану. Децим вопросительно уставился на полководца и хотел что-то сказать…

Сулла процедил сквозь зубы:

– Ни слова! Сейчас моя жизнь не здесь, а там!

И он указал туда, где манипул противника особенно теснил сулланцев.

Децим скомандовал, и охрана Суллы бросилась за центурионом. Воины бежали, ругаясь и свистя. Сулла рассчитал очень верно: еще минута, и манипул тяжеловооруженных врагов прорвался бы к нему. Децим сумел быстро залатать прореху. И понемногу дело на всей линии фронта приняло несколько иной оборот. Военное счастье – пока еще едва заметно – повернулось лицом к Сулле. Можно сказать, вполоборота.

Полководец стоял бледный, ровный, неподвижный. Сейчас совершенно бесполезно отдавать какие-либо новые приказания: Сулла уверил себя, что все теперь зависит от счастья. Неужели оно отвернется от него именно сегодня? Правда, он не успел принести Юпитеру и Беллоне достойной жертвы. Но она будет, непременно будет принесена!

Сулла стоял один. Недалеко от него резали друг друга, душили, давили друг друга, ругаясь, стеная, плача и негодуя, тысячи и тысячи людей. Приходилось только удивляться: какая это сила заставила их резать, душить и давить друг друга? Полководец приписывал эту силу богам и себе.

Вскоре выяснилось совершенно отчетливо, что Марий проиграет это сражение. Марианцы отступали медленно, потом – быстрее и наконец побежали, оставляя тысячи трупов и тысячи умирающих соратников.

Военное счастье и на этот раз оказалось милостивым к Сулле…

…Сулла диктовал семейографу короткий, кровавый ультиматум гарнизону Антемны: три тысячи согласных присоединиться к Сулле должны уничтожить остальных и сдаться легату Руфу. Срок: двадцать четыре часа!

Второе письмо адресовано жене, с детьми бежавшей из Рима к окрестностям Капуи. Оно тоже краткое: верно, со дня высадки в Брундизии и Таренте прошло немало времени. Но теперь не пройдет и декады, как они свидятся на Палатине. В свидетели призывались все боги…

Так был уверен Луций Корнелий Сулла в своей конечной победе.

И на этот раз не подвела его великая и грозная Беллона.

Что скажут теперь эти сенаторы?

На двенадцатый день до июльских календ на вечер приглашены только ближайшие друзья. Дворец сбежавшего купца-марианца Фавстика Сертория сверкал огнями: слуги не жалели масла для светильников и свечей для бронзовых ламп. Сад, посреди которого стоял дворец, окружен тремя рядами преторианцев. Трижды спрашивали Марка Лициния Красса, которого несли слуги на роскошных носилках, кто он и куда направляется. Ему трижды самолично пришлось объясняться с равнодушными центурионами. С бессмысленным видом они взирали на золотые награды полководца. Их ничуть не удивляли роскошные носилки, и никаких чувств они не изведали при объяснениях ликторов. Им требовались слова только того, кто сидел в носилках. Никакие протесты и брань Красса не возымели ровным счетом никакого действия. Они молчаливо, словно истуканы, стояли в ожидании его пояснений. Надо отдать им должное, стоически выдержали брань, не отвечали на нее. Более того: солдаты толпились довольно почтительно. Так, наверное, могли они простоять вечность, если бы не дождались удовлетворительного ответа.

– Разве не видите, олухи?! – кричал Красс. – Я же Красс! Вы слышали имя Марка Лициния Красса!

– Слышали, – отвечали из темноты.

– Так чего же вы медлите, олухи? Пропустите!

– Куда направляется господин?

– Вам же сказали, олухи! – кричал Красс. – К Сулле. По его приглашению.

Солдаты освещали факелами носилки под балдахином, молчали, что-то высматривали. Потом раздавался голос из темноты:

– Пропустить Красса!

И все это повторялось трижды!

Выйдя из носилок и ступив на мраморную лестницу, Красс ощутил на себе пытливые обволакивающие взгляды безоружной стражи. Дюжие парни улыбались, как бы пытаясь скрыть свои настороженные, колючие зрачки. Ликторов и носильщиков тут же увели в специально отведенное для них место. Подходы к площадке перед лестницей все время оставались свободными от людей. Красс заметил сверкающие дротики среди кустов и под деревьями. Сад, казалось, кишел солдатами настороженно, как на войне, следившими за каждым движением пребывающего… За каждым движением? Чьим? Врага? Но где здесь враги? Следили за друзьями? Скорее всего, так…