Ада не покидала супруга с тех пор, как он, пошатываясь, вошел через северные ворота. Целый час она то брала его за руку, то прикасалась к локтю, словно желая увериться, что муж действительно здесь, подле нее. Только что Харман и сам лежал на соседней койке рядом с Никем, лечил глубокие порезы. Некоторые пришлось зашивать, и это было больно. Однако еще больнее оказалось пользоваться самодельными обеззараживающими жидкостями – то есть, попросту говоря, неразбавленным спиртом и чем-то еще в этом роде. А вот грек получил чересчур серьезные раны, чтобы надеяться на доморощенные средства. Товарищи как могли смыли грязь, наложили несколько стежков на пострадавший скальп, обработали открытые участки плоти антисептиком – бородач даже не очнулся, когда на них лили алкоголь, – но рука была слишком сильно повреждена; она и на теле-то еле держалась при помощи потрепанных связок, обрывков соединительной ткани да покалеченной кости. Не успели самозваные лекари наложить повязки, как те промокли от крови.

– Он умирает, да? – подала голос Ханна.

Несчастная не выходила из лазарета ни на минуту, даже для того, чтобы сменить обагренные одежды.

– Похоже на то, – сказал Петир. – Да, бедолаге не выжить.

– Почему он не приходит в себя? – промолвила молодая женщина.

– Должно быть, всему виной сотрясение мозга, – отозвался девяностодевятилетний. – Вряд ли это из-за рваных ран.

Ему захотелось выругаться. Это надо же, «проглотить» сотни томов по хирургии, а толку-то? Все равно в подобных условиях и без опыта никто не рискнет вскрывать голову еще живого человека, чтобы ослабить внутричерепное давление, а если даже рискнет… Так или иначе Одиссей-Никто обречен.

Ферман – добровольный санитар примитивного лазарета, «проглотивший» больше медицинских книг, чем Харман, задумчиво поднял голову (на случай операции он уже правил пилу и мясницкий нож), а затем негромко сказал:

– Скоро придется решать, что нам делать с его рукой. – И он вернулся к точильному камню.

Ханна повернулась к Петиру:

– Я слышала, он пару раз начинал бормотать по дороге. Ты хоть что-нибудь разобрал?

– Не совсем. Почти ничего. Кажется, это был язык, на котором говорил другой Одиссей, из туринской драмы…

– Греческий, – вставил супруг Ады.

– Не важно, – произнес молодой человек. – Два слова прозвучали по-английски, но тоже без особого смысла.

– Какие слова? – встрепенулась женщина.

– Что-то там про «ворота»… И потом «взломать»… Вроде бы. Он еле слышно лепетал, я пыхтел, а стражники кричали… Мы уже приближались к северному входу. Наверно, хотел сказать: мол, если не откроют, взламывайте.

– Ерунда какая-то, – нахмурилась Ханна.

Петир пожал плечами:

– Чего только не ляпнешь, когда ты почти в отключке.

– Возможно. – Харман прикусил губу, вышел из лазарета под руку с любимой женщиной и принялся расхаживать по просторному особняку.

Примерно пятьдесят человек из четырехсот поселенцев Ардис-холла ужинали в главной столовой.

– Ты бы поела. – Супруг нежно погладил Аду по животу.

– А ты проголодался?

– Нет еще.

Правду сказать, свежие раны в ноге не давали ему покоя, и еда все равно не полезла бы в горло. Или же дело было в Одиссее, который лежал в лазарете, истекая кровью и наверняка умирая?

– Ханне придется туго, – шепнула Ада.

Девяностодевятилетний мужчина рассеянно кивнул. Что-то по-прежнему грызло его подсознание, некая неуловимая мысль, которая упрямо не желала облекаться в слова.

В огромной зале, некогда предназначавшейся для танцев, за длинными столами трудились дюжины работников: прилаживали перья и бронзовые наконечники к деревянным стрелам, мастерили копья, гнули охотничьи луки. Многие поднимали глаза и приветливо кивали проходящей мимо хозяйке Ардис-холла и ее мужу. Супруги отправились в жарко натопленную кузницу-пристройку, где трое мужчин и три женщины ковали лезвия для ножей и бронзовые клинки, а потом правили их с помощью крупных точильных камней. К утру, когда после ночной отливки принесут расплавленный металл для работы, здесь будет нестерпимая духота, подумалось Харману. Он задержался, чтобы коснуться почти завершенного меча: оставалось лишь обмотать рукоятку тонкими кожаными ремнями.

«Топорная работа. – Мужчине стало грустно. – Не только чудесный подарок Цирцеи, сотворенный неведомо кем и неведомо где, но даже простое оружие из древней туринской драмы многократно превзойдет эту вещицу мастерством исполнения и строгим изяществом отделки». И еще ему было горько, что первыми плодами человеческого труда за два с лишним тысячелетия явились вот эти грубые орудия для убийства: дождались-таки возвращения своего часа.

В кузницу ворвался Реман – видимо, спешил с вестями в особняк. С одежды мужчины капала вода, в бороде блестели сосульки. Совсем недавно, покончив с работой на кухне, он вызвался встать на караул.

– Что случилось? – осведомилась Ада.

– Войниксы, – выдохнул Реман. – Уйма войниксов. Ни разу столько не видел.

– Готовятся к атаке? – спросил Харман.

– Под деревьями пока толпятся. Но их там не меньше сотни.

На всех дозорных башнях загудели колокола. Тревога. Если бы твари перешли в наступление, звучали бы охотничьи рога.

Столовая быстро пустела; одеваясь на бегу, люди хватали оружие и мчались на боевые позиции: у частокола, во дворе, у торцевой стены, в оконных и дверных проемах, в портиках и на балконах особняка.