– Не очень много, но и не очень мало, - сказал Громов с равнодушным, неумолимым педантизмом.

Я злился на Рубена. Зачем ему понадобились эти малые контрасты, эта мелкость шрифтов! Зачем?! Ведь в них заведомые ошибки.

– Что касается механизма перемещения чувств, - продолжал Громов, - то тут положение еще хуже. В ряде проб достоверность полноты перевоплощения встала под сомнение...

Я сидел красный, с горящими ушами. А профессор говорил веско и убежденно:

– На вопрос об имени испытуемый сначала ответил как партнер-приемник и лишь потом как индуктор.

– Этого не могло быть...
– пролепетал я.

– Это было, Сережа, - сказал Рубен.
– Ты сперва отрекомендовался "Лев Иоффе". Ответы записаны на магнитофон.

В отчаянии я стиснул зубы. Рубен поднял брови, улыбнулся, потрепал меня по спине.

– Кроме того, - говорил Громов, - один ответ был дан непосредственно индуктором - без перевоплощения. Была путаница в номере паспорта - в цифровой записи последний знак принадлежал паспорту Иоффе, а не Карташова.

– Словесная запись сделана верно. И номер комсомольского билета верен, - вставил Кудров.

Профессор говорил дальше:

– Были нечеткими гимнастические движения, была задержка в опознавании запаха...

– Какой же был запах?
– спросил я тихонько Рубена.

– Шерсть. Кудров сжег кусочек вот этой прокладки.

– А одеколон?

– Одеколон Галкина давала нюхать тебе привязанному.

Вот оно что! И придумал это, конечно, Кудров. И Рубен это разрешил, хотя знал, что возможна путаница. Зачем?

– Укол в ногу индуктора был принят за боль в ноге принимающего, говорил Громов.
– Из семи упражнений только три выполнены точно...

– Хорошо вышло с уравнением Шредингера, - опять вставил Кудров.

– Да, - согласился Громов, - это вышло.

– Иоффе, как только очнулся, вмиг написал его по просьбе Кудрова, шепнул мне Рубен.

Громов закончил так:

– Я считаю, что проблема "переселения душ" пока только поставлена... он замялся, - ...удачно поставлена и подтверждена предварительными экспериментами. Так и следует записать в решении комиссии.

– Пожалуй, чуть-чуть иначе, - отозвался Кудров.
– Проблема поставлена весьма удачно, с хорошими предварительными экспериментами, с многообещающей аппаратурой.

– Можно и так, - согласился Громов и, усевшись в свое кресло, ткнул рукой в Галкину, - теперь вы.

Галкина говорила про болевые ощущения участников опытов, про чрезмерность нагрузок, анализировала энцефалограммы. Минут пять она описывала мой обморок, который назвала "граничащим с тревожным".

– Долго я валялся дохлый?
– спросил я Рубена.

– Восемнадцать минут.

"Слишком много", - подумал я.

Да, все было как будто правильно. И все было, по существу, против нас. Я сидел, словно на иголках, меня не покидало чувство нелепой и вопиющей несправедливости по отношению к Рубену, ко мне, ко всем нам. Вдобавок я был еще слаб. Настроение было дрянное.

Меня удивило, что Кудров отказался выступать. Он сказал только:

Свои мысли и замечания я выскажу Рубену Александровичу в письменном виде.

– Вот за это спасибо, - сказал Рубен.

Иоффе тоже не выступал. Он заявил, что во всем согласен с другими и тоже даст Рубену письменный отзыв.

...Протоколы подписаны. Экзамен окончен. Галкина сказала, что решение будет подготовлено завтра. Его еще надо согласовать с директором института.

И вот мы с Рубеном идем домой. Неторопливо, устало. Я частенько его провожаю, потому что он мой бог. Он - великий ученый и уже вошел в историю. Тихо, скромно, без фраз, без посулов он творит новое, сказочное направление в кибернетической биофизике. И именно потому, что он великий и мы все около него делаем великое дело, мне до слез обидно за то, что произошло сегодня. Никакого триумфа. Будничная обыкновенность. И такое впечатление, что к ней он и стремился.

Сейчас, когда мы вдвоем, я не могу ни о чем спросить его. Что он ответит! Разве виноват он в своем доверчивом характере. Ну почему нет в нем никакой важности, этакой эрудированной солидности!

Рубен говорит:

– Зайдем, Сережа, в кафе. Ты совсем хилый стал...

Ох, Рубен! Что ж, кафе так кафе. Громыхая подносами, мы топчемся у витрин, берем яичницу, булочки, кофе. Садимся за столик, жуем.

– Вот что, Сережа!
– начинает Рубен.
– Ты напрасно надутый и сердитый. Я, видишь ли, сам пошел на такую проверку... Программа серьезная, без скидок.

– И в итоге провал!
– не вытерпел я.

– Нет, не провал. Откуда ты выдумал провал? Все правильно и хорошо.

– И громовская оценка - хорошо? И ошибки, которые ты допустил нарочно хорошо?

– Стой, стой, - сказал Рубен.
– Ты, наверное, хочешь, чтобы тебя только хвалили?
– Он повысил голос.
– Этого ты хочешь?

Я молчал. Он заговорил тихо:

– Последнее время мне, Сережа, стало трудно с вами. Уж больно вы расхвастались. У вас какое-то доделочное настроение. Будто чуть подправить - и проблемы решены. А они только поставлены. И Громов прав, и Кудров прав. Ты, пожалуйста, расскажи это Рашидову и Алле. Хороший урок.
– Он помолчал.
– И мне тоже урок.