Но их-то я слышу.

Я слышу их, колокола Ада. Слышу, как они звонят в голове, звонят всегда, днем и ночью, и этот звон отдается в голове, как будто мой мозг – это живой колокол, пульсирующий, раскалывающийся с каждым ударом. Иногда они отдаляются, смещаются к затылку, и я слышу лишь гулкое эхо, бряцание металла, медленно-медленно, плавными кругами расходящееся по телу. Но потом вдруг они снова начинают звонить во всю силу, громче и громче; звучит набат у темени, откатываясь на переносицу, сокрушая зубы; звучит набат во лбу, бьется о кость и отскакивает, бьется и отскакивает; расходятся сочленения, разламывается череп, а набат все звучит, звучит. Да, я слышу их, колокола Ада. Всегда, днем и ночью, я слышу колокола Ада, звонящие по усопшему, звонящие по мне.

Я заглушаю их наушниками плеера, но этого мало. Я свернулся в кольцо, тугой, как пружина, и провод свисает на грудь, а вилка болтается между ног. Я настраиваю плеер на пределе низкого и высокого регистров, поворачиваю ручку громкости до упора вправо – все эквалайзеры задействованы, все на красном, все-все-все. Вставляю вилку в штепсель – и вот в голове СТЕНА, непроницаемая, плотная: она сокрушает барабанные перепонки, она протягивается от уха к уху, устанавливается, незыблемая, сразу за глазными яблоками. Все ударные, какие есть – барабаны и литавры, – извиваются у меня в голове змеиными зыками; гитара – порыв насыщенного электричеством ветра, несущий потоки дождя; контрабас – истерический гром, чьи раскаты все ближе и ближе, а голос – молния, черным воплем прорезающая небо. У меня стена, стена в голове, СТЕНА – и звуки набата отскакивают от нее, глохнут и с каждым ударом удаляются. Провод натянулся, как цепь в собачьей конуре; его едва хватает, чтобы улечься на подвесной койке. Прижав к груди трясущиеся колени, я чувствую, как трется о сосцы ледяная гладкая кожа.

Я голый, мне холодно; я сорвал с себя всю одежду, а та, что валяется на полу, насквозь промокла, задубела и теперь, наверное, твердая, как картон. Я скорчился у самого края, приклонив голову на уголок подушки: сверху, со второго яруса, все еще капает; наволочка и простыня уже совсем мокрые, липкие.

Я голый, я скрючился, и мне холодно; в голову лезут всякие мысли: если, например, вонзить в сердце пустой шприц и забрать кровь, она будет черная, как тушь. Я так и вижу, как поднимается поршень, а она пенится, густая, темная, покрывая стекло слоем блестящего лака с вкраплениями тусклых пузырьков. Если бы я воткнул иглу себе в сердце, стекло бы разлетелось черными брызгами, кровь забила бы фонтаном, как нефть из скважины, ибо сердце мое разбухло; оно, громадное, расползлось по груди, давит на ребра, не дает дышать. Кто-то живет у меня в сердце, время от времени выходит и снует торопливо под кожей, подступая к горлу. Если бы я раскрыл рот пошире, он выбрался бы наружу, пролез бы сквозь зубы и сквозь полураскрытые губы, этот зверь, которого я ношу в себе.

Я сажусь на постели и крепче прижимаю наушники, потому что колокола опять звонят громче. Давлю изо всех сил пластмассовые нашлепки фирмы «Сони», растопырив пальцы, опершись локтями о колени, а сам раскачиваюсь взад и вперед. Я голый, мне холодно; я голый, мне холодно – и я встаю, соскальзываю на пол, стараясь не порезать ноги осколками очков, бутылки, будильника – всего, что было на тумбочке; соскальзываю на пол и встаю на четвереньки, как пес; как цепной пес, продвигаюсь вперед, насколько пускает провод, – чуть дальше, еще чуть дальше, запрокинув голову, как самая настоящая собака. Дотягиваюсь до нижнего ящика комода, открываю его. Надеваю на себя то, что там нахожу, дрожа от холода, стуча зубами. Так всегда, всегда те же ощущения, каждый раз, каждый раз.

Каждый раз, когда я перевоплощаюсь.

И каждый раз они возвращаются, колокола Ада; возвращаются, наплывают сзади, снова начинают колотиться о стену, воздвигнутую в голове, и музыка не спасает, даже если прижать наушники к самым барабанным перепонкам и вопить, вопить во все добела раскаленное горло. Я бегу, бегу прочь из комнаты, за дверь, вниз по лестнице, на улицу; плеер включен, в голове музыка, а в мозгу звучит все громче и громче набат проклятых колоколов Ада, которые звонят не смолкая и звонят по мне.

Региональный научно-исследовательский центр Болонского комиссариата располагается в старинном монастыре семнадцатого века, там есть широкая парадная лестница с очень высокими сводами, которая резко сворачивает под колоссальным изображением человека Леонардо, нанесенным на кремовую штукатурку стены. Они опаздывали, и Грация припустила бегом по неоглядным, идущим от стены к стене ступеням, но вскоре, страдальчески искривив лицо, замедлила шаг: в животе вновь появилась тупая тяжесть, та самая, что мучила ее с утра.

– Вот дерьмо, – произнесла она одними губами, но Витторио все равно услышал.

– Что такое? – забеспокоился он.

– Ничего.

Грация расстегнула молнию на куртке и сунула руку под пиджак, поправляя пистолет. Кобура висела у пояса и давила на вздувшийся живот. Девушка сдвинула ее набок, подергала туда-сюда, но ощущение тяжести не проходило.

– Ты у меня, случайно, не заболела, а? – осведомился Витторио и взял ее под руку, положив пальцы на оливковую ткань. – Очень было бы некстати: ты непременно должна присутствовать. На этот раз я просто обязан их убедить.

– Да ведь я иду с тобой… незачем волноваться.

– Но отчет изучила ты, и если вдруг…

– Успокойся. Со мной все в порядке.

– Может, у тебя грипп? Говорят, в стране эпидемия и…

– Витторио, у меня скоро менструации, понял? Успокойся, у меня это всегда так… это нормально.

– А-а, – смущенно протянул Витторио и на мгновение выпустил ее руку.

Хотел было снова схватить ее, но девушка вывернулась, почти отпрянула и побежала вверх по лестнице, перепрыгивая через две ступени.