— Помогу, разумеется, — кивнул полковник. — Кое-какими силами располагаем. Да и дело ваше с самого верха управляется. Знали б вы, сколько шифродепеш на меня, болезного, обрушилось за двое последних суток, каково общее направление указаний… Право же, при нужде придется тряхнуть стариной и самому с револьвером в кармане вам сопутствовать, хе-хе… Только, я вас прошу, Алексей Воинович, постарайтесь побыстрее управиться, пока не засветились. Засветить вас могут исключительно на активных действиях…

— Я понимаю, — сказал Бестужев. — И волокитить не намерен…

…Он следовал за женщиной на некотором отдалении ровно столько, чтобы убедиться: слежки за ней нет. Едва это стало окончательно ясно, ускорил шаг, догнал под развесистым вязом, чуть прикоснулся к локтю, приподнял котелок:

— Мадемуазель, на два слова…

— Оставьте меня в покое, — резко бросила она, даже головы не повернув, не замедлив шага. Чувствовался большой опыт в противостоянии уличным ловеласам: парижанка, ага…

— Политическая полиция, — сказал Бестужев негромко, продолжая шагать с ней в ногу. — В ваших же интересах со мной поговорить, мадемуазель Дюра. Вон там, у павильона, как раз прохаживается полицейский, но я не советовал бы вам к нему обращаться, вы себе сделаете только хуже…

Вот теперь она остановилась, взглянула с некоторой тревогой, начиная, видимо, понимать, что обычным уличным приставалой тут и не пахнет.

— Откуда вы меня знаете?

— Я, кажется, представился вполне членораздельно, — сказал Бестужев. — Мадлен Дюра, родом из департамента Овернь, тридцати одного года…

— Мне двадцать пять! — воскликнула она.

Бестужев усмехнулся:

— Согласно данным, предоставленным «Сюрете Женераль», вам именно тридцать один. Галантность тут неуместна… Далее. Вы приехали в Париж одиннадцать лет назад, чтобы, я так подозреваю, по примеру как литературных героев, так и реальных людей «покорить столицу». С покорением у вас ничего не вышло, особенных успехов не достигли: работали официанткой, позировали художникам… проституции, в общем, сторонились, но некоторые эпизоды из вашей биографии, скажем, совместное проживание с неким господином на бульваре Распай и другим, на авеню Клебер, никак не отнести к романтическим… В конце концов познакомились с Жаком Руле, коему служите как ассистенткой, так и в несколько ином качестве… Это, так сказать, основные вехи вашей не особенно сложной биографии. Желаете, чтобы я их расцветил подробностями и живописными деталями?

Она стояла, не порываясь уже удалиться, смотрела на него с откровенным страхом. Неизвестно, очень ли умна, но прекрасно осознает, что влипла в нешуточные хлопоты…

Бестужев закреплял успех.

— Вон там, я вижу, скамейка, — сказал он напористо. — Давайте присядем и побеседуем.

И двинулся к скамейке первым, чтобы проверить, осознала ли она в полной мере. Ну да, так и есть — она, не прекословя, направилась следом, присела рядом с ним, попыталась улыбнуться кокетливо и беззаботно:

— Это так неожиданно, мсье…

— Капитан, — сказал Бестужев, не стремясь буквалистски переводить свой чин на французский. — Интересно, почему вам эта встреча кажется столь неожиданной? После всего, в чем вы замешаны, дорогуша…

— Я?! — ее взгляд был невероятно невинным, незамутненным. — Интересно, в чем это таком я замешана?

— Ну как же, — сказал Бестужев. — По поручению вашего любовника вы регулярно встречались с извозчиком Густавом Мейнке и получали у него сведения обо всех перемещениях некоторых лиц…

— И только-то? — она прилагала все силы, чтобы улыбаться беззаботно. — В конце концов, это никакое не преступление…

— Само по себе — безусловно, — сказал Бестужев. — Вот только следствием вашего общения с извозчиком стало убийство двух полицейских чинов. Сотрудников политической полиции, уточняю. У меня есть сильные основания подозревать, что в одном, по крайней мере, виновен наш общий знакомый месье Жак… Совершенно неважно, кто совершил второе. Это уже второстепенные детали. Главное, что вы выступили сообщницей в двойном убийстве. Виселица вам, быть может, и не грозит, но в тюрьме придется просидеть долго…

Что значит женщина, что значит француженка! У нее навернулись на глаза самые натуральные слезы, она смотрела на Бестужева взглядом умирающей лани, а голос, полное впечатление, принадлежал маленькой невинной девочке, впервые столкнувшейся с несовершенством и злобой нашего мира.

— Боже мой, месье, как вы жестоки! Нельзя быть таким жестоким…

— Бросьте паясничать, — сказал Бестужев жестко, почти грубо. — Если вы не оставите это лицедейство, я вас без всякой галантности запихну в карету и отвезу в полицей-дирекцию, где за вас примутся уже всерьез. Сказать вам, в чем вы, простите за вульгарность, крупно прошиблись? Охотно. Мы не во Франции, мадемуазель. Это там, охотно верю, ваш процесс стал бы для ваших земляков чем-то вроде театрального представления, этакой романтической драмы. Очаровательная красотка на скамье подсудимых! Прекрасную Мадлен толкнула к сообщничеству с анархистами большая любовь к одному из них! Примерно такие заголовки пестрели бы в прессе, дамы лили бы слезы над вашей горькой участью, мужчины предлагали бы руку и сердце, допускаю, что вам удалось бы растрогать присяжных и отделаться пустяками. Но мы — в Австро-Венгрии, Мадлен. Здешний народец далеко не так романтичен и пылок, как ваши сограждане. В глазах здешнего общественного мнения ассистентка заезжего французского циркача, послужившая сообщницей в убийстве двух полицейских, заслуживает не восторженных статей в газетах и всеобщего поклонения, а каторги, если не виселицы. Такие уж скучные люди — немцы… Заверяю вас: местные судьи будут на вас взирать без тени парижской экзальтированности… И срок заключения, повторяю, вам грозит весьма солидный…