– А теперь подождём супчик и следующую выпьем под супчик, – объявил Стёпа. – Быстро пить не будем, Мишенька. А то покосит. А это не наш метод, старик.

Миша прекрасно помнил, как ему когда-то давно открылась Москва, как город, который наполнен обычной жизнью, и как город, в котором можно просто жить, не ставя перед собой каких-то ежедневных, обязательных для исполнения сложных жизненных задач. Он помнил, как в Москве для него обнаружились простые жизненные объёмы, которые всегда существовали для Миши в родном Архангельске и о которых в Москве он не подозревал.

С самого приезда в Москву он всегда, каждый день, старался делать что-то, чтобы оправдать, прежде всего перед самим собой, свой приезд в столицу. Он не мог просто так прожить день жизни в Москве, как проживал множество дней там, у себя, на знакомой с рождения улице, среди родных людей и давних друзей. Он каждый день в Москве говорил себе о том, что он приехал в Москву зачем-то. А если и не говорил, то эта мысль никуда не исчезала и не отпускала.

Все дома, мимо которых он шёл или проезжал в Москве, все окна, все дворы, улицы и переулки были для Миши не жилищами, а пространствами для осуществления некого единого жизненного процесса. Это всё были части Москвы, как целого и незыблемого монолита, где всё подчинено какому-то общему, Мише до поры непонятному смыслу и замыслу. Он не мог представить тогда себе, что в Москве кто-то может просыпаться утром и просто проживать день до вечера, просто идти утром на работу, просто болеть, маяться от скуки, просто выгуливать собаку, просто идти в магазин, просто сидеть дома и не знать, куда бы пойти. За всеми фасадами, стенами и рядами бесчисленных московских окон для Миши не было известной ему жизни. Известная жизнь за стенами и окнами осталась в Архангельске. Он от неё решительно уехал. И никак не ожидал найти её в Москве. А ещё он не ожидал того, что, когда эта обычная и знакомая ему жизнь в Москве обнаружится, Миша обрадуется ей.

Когда он приехал в Москву и вступил в студенческую жизнь, он жил в общежитии. Обстановка там была особенная и новая. Он бывал в гостях у друзей, бывал и в роскошных для него московских квартирах. Он бывал и на подмосковных дачах родителей своих сокурсников, и в загородных домах. Потом он поселился в квартире на Кутузовском, где сама обстановка была скорее литературная и книжная, со всеми буфетами, картинами и старинными фотографиями на стенах. Но ничто в таком устройстве московской жизни не напоминало ему о доме и о родном городе. Может быть, только запах кошек в некоторых подъездах. Даже старушки и тётушки, сидящие возле этих подъездов, в московских дворах были совсем не такие, как в его архангельских воспоминаниях.

Только Юля в моменты усталости и одиночества примиряла его со столицей. При том что Юля была для Миши самым столичным явлением. Таких, как она, в Архангельске он не знал. Хотя он часто думал, что Юля могла бы очень подружиться с его родителями. И на ночной рыбалке на Северной Двине Миша легко мог представить Юлю, сидящую с удочкой и со своей вечной сигаретой. Но всё же Юля была для Миши очень и очень московским явлением. Но именно она открыла Мише, что в Москве есть та жизнь, которую он отлично знает, и что Москва этой жизнью, в общем-то, и живёт.

Так случилось, что Юля однажды обратилась к Мише с просьбой. Это случалось редко, если не сказать, никогда. Он тогда прожил у Юли на Кутузовском больше года, и Юля впервые обратилась к нему с просьбой. Тогда Володя устроил ей какой-то очередной братский демарш, вот она и вынуждена была обратиться к Мише.

– Выручай, – сказала она Мише утром, перед тем как оба должны были разойтись из дома, каждый к себе на работу. – Только не отнекивайся. Это просто необходимо. Сегодня вечером у Лиды, моей сокурсницы, день рождения. Это единственный день, когда мы все, кто ещё маленько дышит, собираемся у неё. В основном девчонки. Мальчишки тоже есть, но их всегда было немного. Всё там происходит прилично и весело, но мы поём. Выпиваем и поём. Раньше нам играл на гитаре Эдик. Но Эдик давно уже светило науки, и он уже пять лет как в Америке. Я с собой брала Вовку. Девки его знают с детства, нянчили его маленького когда-то. Он нам играл, мы пели. Но теперь Володя, ты знаешь, стал большим музыкантом и подыграть нам в этот раз отказался. Так что сегодня возьмёшь гитару и поедем с тобой. Девки, если я без аккомпаниатора приеду, не переживут.

– Юля, да я песен не знаю. Я на гитаре не очень, – растерялся Миша.

– Там пианино точно есть. Да и девки мои ещё те певицы. Им главное, чтобы гитара и парень. Мы напьёмся, нам будет всё равно…

– Но я правда… – взмолился Миша.

– Ой, Миша, дружочек, – Юля сделала усталое лицо, – не будь хоть ты занудой. Вечером поедем, разберёмся. Никто не будет там смотреть, как ты на гитаре играешь.

– У меня и гитары-то нет…

– А я у братца возьму ту, что похуже. Не сдохнет. Всё! Не мучай меня… Решено!

Тогда была зима. Они с Юлей вечером долго ехали на метро до станции «Кузьминки». Потом зашли возле метро в гастроном, купили водки и какого-то нарядного вина. Долго шли дворами. Миша страшно не хотел, но шёл. В итоге они пришли.

Двор и дом, куда они пришли, оказались почти точно такими же, как дом и двор его родительского дома в Архангельске. В подъезде почтовые ящики были точно такие же, как знакомые ему с детства. Они поднялись на четвёртый этаж. Всё, как у него. И даже дверь была расположена так же. И кнопка звонка такая же. И звонок блямкнул знакомым голосом. И шум за дверью напомнил ему весёлые домашние застолья, когда у родителей раньше собирались друзья с отцовской работы.

Их встретили тогда весёлые Юлины подруги и неподражаемый, знакомый с детства запах большой домашней весёлой пьянки. Запах несколько часов стоявших на столе салатов, запах пьяного дыхания и сигаретного дыма, которым тянуло с кухни. Как только Миша зашёл в прихожую, он сразу понял, что квартира совершенно такая же, как квартира его родителей в Архангельске.

– Юлька! А мы думали, что ты вообще сегодня не придёшь, – говорила раскрасневшаяся крупная дама, в платье и причёске.

– А это кто с тобой? Юноша, вы нас не бойтесь… Верхнюю одежду у них забрали и уволокли куда-то. В прихожей на полу была куча обуви.