Двое санитаров возились в углу с молодым парнем. Пытались что-то у него отобрать, а парень валился на пол и подсовывал зажатые руки под живот. Изловчившись, перевернули его и разомкнули руки. Парень, оказывается, не хотел отдавать маленькую кофейную чашку, разрисованную на боках розовыми цветками.

– Может быть инфекция, - пояснил начальник лишенческого лагеря, тучный и краснощекий здоровяк, - а он тащит всякую дрянь...

Парень, не поднимаясь с пола, вытянул перед собой пустые ладони, посмотрел на них и поднял глаза на Полуэктова. В глазах светилась злая тоска. Полуэктов отвернулся. Заторопился дальше по коридору.

Лица, старые и молодые, злые, веселые, равнодушные, заспанные, мелькали мимо. И не отставал дурной запах. Полуэктов прибавил шагу.

В конце коридора, в большой прямоугольной комнате, он присел за полированный стол рядом с начальником лагеря и его помощниками. Санитары по одному стали заводить побегушников.

Ровным, спокойным голосом - кричать на лишенцев, а тем более бить их никому не позволялось - начальник лагеря задавал всем одинаковые вопросы:

– Имя, фамилия?

– Номер ячейки?

– Когда ушли из лагеря, где обнаружены?

– Есть ли жалобы на персонал?

И короткая команда - в санзону.

Побегушников там уже, в накопителе, раздевали до нижнего белья и уводили на помывку. Шапки, бушлаты, галифе, сапоги - все без разбору валили в специальные вагонетки. Крышки на вагонетках герметически закрывались, и лишенческая одежда отправлялась в пожарку. Для того, чтобы хозяева не перепутали ее, на каждой вещи рисовался хлоркой номер ячейки.

Как ни крепился начальник лагеря, как ни сдерживал свою натуру, а все-таки и ему изменило терпение, когда санитары подвели совсем ветхую старушонку. До того она была маленькой, сгорбленной, что не нашлось для нее подходящего размера, и одежда болталась, словно на проволоке. Длиннющий нос загибался над верхней губой и походил на клюв. Старушонка кивала головой и напоминала неведомую растрепанную птицу, клюющую на дороге зерна.

– Ну а ты-то, ты-то, старая, куда? Куда, спрашивается, побежала? Горшок у тебя есть? Телевизор есть? Каша есть? Может, обидели тебя?

Старушонка быстро закивала головой, и потрепанная, у огня подпаленная ушанка наехала ей на самые глаза, уперлась в ребристую переносицу.

– Есть, есть, гражданин начальник...
– зашлепал из-под ушанки задышливый голос.
– Все у меня есть, и не обижают. Грех жаловаться.

– А куда побежала? Зачем?

– Не знаю, гражданин начальник, не знаю. Сидела в своей ячейке, и так тоскливо стало, так тоскливо, как в гроб положили. Я собралась и пошла. Пошла-а и пошла-а...

– А-а-а...
– в сердцах передразнил ее начальник. Но тут же глянул на Полуэктова и осекся. Коротко скомандовал: - В санзону!

Старушонка засеменила к ближней вагонетке. Согласно тыкала клювастым носом в воздухе и на ходу стягивала с головы ушанку.

Полуэктов не удержался, чихнул. Ругнулся молчком, поминая недобрым словом погоду, простуду и надоевших ему лишенцев. В носу засвербило, на глазах навернулись слезы и он, закрывшись платком, недовольно спросил:

– Много еще там?

– Штук сто осталось. Может, перерыв?

– Нет, давай до конца.

Начальник махнул рукой, и санитары ввели нового побегушника.

– Еще один экземпляр! Уникум! Сто двадцать шесть уходов! Плюс сегодня. Получается сто двадцать семь. Вот, полюбуйтесь. Каждую ночь ловим. А где подружка? Санитар, веди веди ее.

Полуэктов высморкался и поднял слезящиеся глаза.

Перед ним стоял мужик лет сорока с большущим, кудрявым чубом, который буйно вываливался из-под ушанки, сдвинутой на самый затылок. Стоял мужик вольно, отставив ногу, и ухмылялся, показывая ровные белые зубы. Санитар, легонько подпихивая в спину, завел в комнату женщину. На ней, как и на других лишенцах, была та же безликая военная форма, но все, кто сидел за столом, сразу увидели - женщина. Мощные груди оттопыривали бушлат, и полы его на бедрах не сходились. Галифе, казалось, вот-вот лопнет на тугих икрах и выбросит из швов гнилые нитки. Ушанка у женщины, как и у мужа, тоже сидела на затылке, и на чистом высоком лбу вились веселенькие кудряшки. Женщина тоже улыбалась, и у нее поблескивали такие же ровные, белые зубы.

Полуэктов забыл про насморк. В нем поднималась злость к жизнерадостной паре. Если к старушонке он испытывал лишь легкое раздражение и брезгливость, то эти - злили. Одним своим видом.

– А вы за какой нуждой бегаете?
– спросил он, опередив начальника лагеря.

Женщина тряхнула кудряшками и коротко рассыпала звонкий смешок:

– А вам не понять, гражданин хороший. Мы песню петь бегаем.

– Какую еще песню?

– Хорошую.

– Ну, пойте, - неожиданно, сам себе удивляясь, предложил Полуэктов.

– Да не поется нам здесь, - пояснил мужик, улыбаясь все шире.
– Слова забываем. Захочешь петь, а тут, - постучал растопыренной пятерней по чубу, - тут как ветром выдуло.

Полуэктов едва сдержался, чтобы не закричать и не затопать ногами, может быть, даже ударить мужика, чтобы он не смеялся, но - нельзя. Он еще раз ругнулся молчком, повернулся к начальнику лагеря.

– Пойдем. Пусть без тебя заканчивают.

Начальник лагеря провожал его до машины и делился своими мыслями: