– Зачем же вы так? Зачем? – причитать начал. – Ей же всего восьмой год пошел. Она же… ненавижу… вам игрушка, а у меня кроме нее… и откуда вас на мою голову принесло?

И вдруг жалко стало Иосифу кухаря, и сам он этому чувству своему, почти забытому, удивился.

– Не я в смерти дочери твоей виновен, – сказал тихо. – Это он, – кивнул каган на догорающий труп Давида.

Еще что-то добавить хотел, но не дали ему.

Взвился кухарь, словно ужаленный.

– Ты его хозяин! – закричал. – Тебе за содеянное и отвечать!

Повернулся толстяк к своим, сказал что-то на языке дикарском, зашумели аланы, повалили Иосифа на землю, штаны с него стягивать начали.

Напрягся каган, дугою выгнулся, словно барс раненый зарычал. Понял, что еще немного, и, как девчонка та, голову себе о камни разобьет, чтоб позора этого не терпеть. Ужом извиваться начал, голое тело о гальку речную изодрал, но даже не заметил этого.

Держали Иосифа крепко, но он вывернуться сумел, пнул ногами связанными одного из мучителей в живот, тот и согнулся. Только уж больно силы неравные были. Куда ему, со штанами спущенными, ремнями стянутому, против свободных. Навалились, снова вниз лицом повернули, лишь успел заметить каган, как кухарь свой пояс расстегивает.

– Адонай! – прошептал, у Бога защиты вымаливая. – Не оставь меня сирого милостью своей!

А кухарь над Иосифом потешается. Видно, придавило отчаяние толстяка и совсем разума лишило.

– Так вы ее хотели? – шипит. – Так? – А сам старика по затылку кулаками молотит, горе свое на нем вымещает.

– Адонай… – взмолился каган разбитыми в кровь губами и ягодицы из последних сил сжал.

И услышал Господь мольбу Иосифа. Не оставил на поругание гоям помазанника своего, не позволил над носителем силы своей непотребство совершить. Ангела с мечом сверкающим на выручку наместнику своему на землю грешную прислал. На радость каганову, на горе насильникам. В руке у ангела меч острый, в свете костров догорающих огненной молнией сияет.

Аланы даже оторопели сначала от такой неожиданности, а потом, опомнившись, в драку полезли. Только куда им, смертным, против посланца Божьего?

Первого врага спаситель с лёта подрезал, колесом провернулся, плащом взмахнул, – сверкнул меч, и развалился алан на две половины, лишь под ногами от крови скользко сделалось.

Второй в него копьем сунул, но не попал. Увернулся ангел от острого жала, древко над головой пропустил, мечом в противника ткнул, но только тот проворнее клинка оказался. Отпрыгнул назад, в луже кровавой поскользнулся, чтобы не упасть, на древко копейное оперся, ноги от земли оторвал и спасителю в грудь ичигами мягкими вдарил. Принял ангел удар, но выдержал. Крякнул и на обидчика бросился. Вновь блеснул меч в темноте, звякнул, по дереву полированному соскользнул, вгрызся отточенным лезвием в предплечье алану, у того от боли в глазах светло стало, словно вокруг не ночь темная, а ясный день. Увидел алан в единый миг и становище разоренное, и товарищей убитых, и тела недругов изувеченных, и речку быструю, что шумела равнодушно неподалеку, и любимые горы, да только проститься он со всем этим миром не успел. Полоснуло в груди новой болью, полыхнул огонь в сердце и погас. Навечно.

А железо холодное горячим от крови неправедной стало, ангел меч из груди недруга выдернул и дальше крушить врагов принялся. Подскочил к нему третий алан, кинжалом длинным по руке полоснул. Алой ангельская кровь оказалась, потекла потоком по рукаву. Поморщился воитель, рыкнул зверем от злости и сам в атаку пошел. Только под его клинком вражья шея хрустнула, голова, отрубленная, о землю ударилась глухо.

Оторвался кухарь от кагана, в покое его оставил, отвалился в сторону, на ноги вскочил. Вывернулся Иосиф, на спину перевернулся, тогда и сумел рассмотреть, кто ему на выручку пришел. Удивиться смог, как ловко ангел Господень с обидчиками его расправляется.

А тот мечом размахивает, крушит их. Ловко у него получается, словно не дерется меченосец, а играется. Вертится спаситель волчком, и меч вокруг него, будто кара Божья. Каждый шаг у бойца – как танец, каждый удар – как песня.

«Так их! Так!» – хочется кагану крикнуть, только не получается у него, силы все на борьбу за честь свою истратил.

А меж тем спаситель с аланами разделался, на кухаря набросился. Истязатель каганов даже сопротивляться не стал. Взглянул на ангела удивленно и рот раскрыл, словно сказать что-то хотел, но не успел. Подавился словами своими. Ангел вначале кулаком ему по зубам съездил, а потом всадил клинок свой кухарю в пузо по самую рукоять. Всхлипнул толстяк и осел. Уперся в его тело каганов спаситель ногой, выдернул клинок окровавленный, взглянул на Иосифа и смутился.

Стыдно стало кагану Хазарскому за наготу, только прикрыть чресла свои не может – руки связаны.

Но спаситель учтиво взгляд отвел, глаза лезвием меча прикрыл [9] .

– Прости, – сказал смиренно.

– Кто ты? – прохрипел старик и от боли поморщился.

– Якоб бен Изафет, – ангел себя именем человечьим назвал.

– Откуда ты здесь, Якоб? – распухшими губами прошептал старик.

– Случайно, – ответил спаситель. – Прослышал, что знатный вельможа в наших местах поохотиться решил, хотел узнать, не нужен ли ему проводник? Выходит, – оглянулся он на разоренное становище, – вовремя подоспел.

– Да… – усмехнулся Иосиф, – поохотился…

– Уходить надо, – зажал воин ладонью рану на руке и оглянулся опасливо. – Как бы еще кто-нибудь на огонек не вышел.

– Помоги мне, Якоб, – и непрошеная слеза скатилась по разбитому лицу кагана Хазарского.

Не забыл Иосиф, кто его от позора спас. Так Якоб бен Изафет, отпрыск древнего, но захудалого рода, стал телохранителем кагана Иосифа. Из глуши своей в Итилъ перебрался, таких высот достиг, что и не мечтал даже. Старик считал, что в ту страшную ночь Якоба прислал к нему на выручку сам Господь, и относился к молодому воину с большим доверием.