Она снисходительно пояснила, что в 1904 году находилась в другой стране и что год и место не должны ассоциироваться с физическим лицом, поскольку тогда могла бы идти речь об определенном праве собственности.

Это было выше понимания Годольфина.

— В девятьсот четвертом меня пригласили быть советником Российского флота, — вспоминал он, — но моего совета не послушались: японцы, как вы помните, закупорили нас в Порт-Артуре. Боже правый. То была всем осадам осада, она продолжалась год. Я помню обледенелые склоны холмов и страшную перебранку полевых мортир, ни на день не прекращавших свою отрыжку. И белые прожектора, шарящие ночью по позициям. Слепящие тебя. Потерявший руку набожный молодой офицер с пустым рукавом, приколотым наподобие повязки, сказал, что они похожи на Божьи пальцы, которые пытаются нащупать мягкие глотки и их передушить.

— Своим девятьсот четвертым я обязана лейтенанту Вайссманну и герру Фопплю, — произнесла она тоном школьницы, перечисляющей подарки на день рождения. — Вы ведь тоже узнали о Вейссу от других.

Годольфин отреагировал практически мгновенно:

— Нет! Нет! Я был там! — Он с трудом повернул к ней голову:

— Я ведь не рассказывал вам про Вейссу, а?

— Конечно рассказывали.

— Я сам едва помню Вейссу.

— Я помню. Я запомнила для нас обоих.

— Запомнила. — Внезапно он хитро наклонил голову. Но затем, расслабившись, пустился в воспоминания:

— Если я чем-то и обязан Вейссу, так это эпохой, Полюсом, службой… Но все это отняли, я имею в виду естественность, ощущение совместимости с окружающим. Нынче модно во всем винить войну. Что ни говори, но Вейссу ушла, и нам ее не вернуть — ни ее, ни многое другое: старые шутки, песни, страсти. И тот тип красоты — Клео де Мерод или Элеонора Дузе. Тот взгляд из уголков глаз — из-под невероятно больших, похожих на старый пергамент век. Но вы слишком молоды, вы не можете этого помнить.

— Мне за сорок, — улыбнулась Вера Меровинг, — и конечно же я помню. Меня тоже познакомили с этой самой Дузе. Это сделал тот самый человек, который познакомил с ней всю Европу — больше двадцати лет тому назад в своей книге "Il Fuoco". Мы были в Фиуме. Тоже во время осады. Позапрошлым Рождеством. Он называл его кровавым. Он делился со мной воспоминаниями о ней в своем дворце, пока Андреа Дориа осыпал нас снарядами.

— По праздникам они ездили на Адриатику, — сказал Годольфин, глупо улыбаясь, будто эти воспоминания были его собственными. — Он обнаженным въезжал в воду на гнедом коне, а она ждала его на берегу…

— Нет, — внезапно на какое-то мгновение голос зазвучал злобно, — и продажа драгоценностей в попытке предотвратить публикацию романа о ней, и пускавшаяся по кругу чаша из черепа девственницы — все это ложь. Она влюбилась, когда ей было за сорок, а он ее оскорбил. И не пожалел на это сил. Вот и все.

— Разве мы оба не были тогда во Флоренции? Когда он писал роман об их связи. Как это мы их упустили? Тем не менее, мне всегда казалось, что я с ним просто разминулась. Сначала во Флоренции, потом в Париже перед самой войной, словно была обречена ждать, пока он не достигнет высшей точки, пика virtu: Фиуме!

— Во Флоренции… мы… — недоумевающе, слабо.

Она подалась вперед, как бы намекая, чтобы ее поцеловали. — Разве вы не видите? Эта осада. Это — Вейссу. Это в конце концов случилось.

Затем неожиданно произошла забавная смена ролей, когда слабый на короткий срок берет верх, а атакующий вынужден в лучшем случае перейти к обороне. Наблюдавший за ними Мондауген приписывал это не внутренней логике дискуссии, а, скорее, дремлющей в старике потенции, спрятанной на случай подобных непредвиденных обстоятельств от бакланьей хватки возраста.

Годольфин рассмеялся:

— Шла война, фройляйн. Вейссу была роскошью, излишеством. Больше мы не можем позволить себе ничего подобного.

— Но потребность, — возразила она, — потребность-то осталась. Чем ее удовлетворить?

Он поднял голову и, глядя на нее, улыбнулся:

— Тем, что уже удовлетворяет ее. Реальным. Увы. Возьмите вашего друга Д'Аннунцио — нравится нам или нет, но война сорвала покрывало с чего-то глубоко личного — возможно, с мечты. Заставила нас, как и его, осмысливать ночные желания, крайности характера, политические галлюцинации с участием копошащейся массы — реальных людей. Мы утратили благоразумие, мы не видим в Вейссу комедии; теперь все наши вейссу принадлежат не нам и даже не кругу друзей; они стали общественным достоянием. Бог знает, что из этого достояния увидит мир и как его воспримет. Жаль. Одно меня радует — мне не придется жить в нем слишком долго.

— Вы — замечательный человек, — только и сказала она и, разможжив камнем голову любопытной золотой рыбке, покинула Годольфина.

— Мы просто растем, — произнес он, оставшись один. — Во Флоренции, в пятьдесят четыре, я был нахальным юношей. Знай я, что Дузе — там, ее поэт обнаружил бы опасного соперника, ха-ха. Одно плохо — теперь, когда мне под восемьдесят, я то и дело убеждаюсь, что проклятая война состарила мир сильнее, чем меня. Мир хмурит брови на оказавшуюся в вакууме молодежь, настаивает на ее использовании, эксплуатации. Не время для шуток. Никаких Вейссу. А, ладно. — И он запел под навязчивый, сильно синкопированный фокстрот: