Нет ничего более внутренно не русского, всесторонне ошибочного и стилистическп фальшивого, чем все Думы Таврического Дворца, которые привели к логическому концу — к разгону Учредительного Собрания. Сколько было бурных заседаний, конфликтов, уличений, разоблачений и крылатых слов и как мало действительной жизни. Как будто бы в прошлом и не бывало социальной воодушевлен-ностп декабристов и народников. Вместо работы по созданию большого движения, широкого действия (а в этом только и нуждалась Россия) — наивное позерство на деловой, «благополучный» парламентаризм Европы (да и парламентаризма-то не было); п, конечно, прав был Розанов, когда в 18 г., вспоминая поездку русских «парламентариев» в Лондон, яростно писал, что Дума «продала народность, продала веру»... «нашей паве хочется везде показаться...» Прав потому, что с упоением подделываться к формам европейской политической благопристойности и в то же время терять ощущение и память подлинных русских социальных движений, а вместе с этим и чувство реальности — означало действительную деградацию руководящих интеллигентских кругов. Столыпин, октябристы, кадеты... были тактиками (хорошими ли?), а не идеологами-двигателями. Они по разному отстраняли революционные кулаки, позволяя за своей спиной рушиться самодержавию, прикрывая временную возможность для одной части интеллигенции интересоваться Штейнером, Далъ-крозом п издавать «Золотое Руно», «Апполон», «Старые Годы»... а другой капитализироваться (строительство зданий под банки в 900 гг. породило даже особый архитектурный стиль). Но между идеологией и реальностью была пропасть. «Башня» Вяч. Иванова и земский начальник, проводящий столыпинскую аграрную реформу — это абракадабра, Последней попыткой перейти от политики к движе-

П. СУВЧИНСКИИ

мю была мрачная затея «Союза русского народа», но о ней лучше не говорить. А последним народным героем — до Ленина — не был ли о. 1оанн Кронштадтский?... Не Гапон-же?

Между тем после кустарной и провинциальной идеологии рус- ' ских народнпков, блестящая, «всеразрешающая» и в Европе сформулированная система марксизма оказывалась соблазнительной. Не спасли от этого соблазна никакие символизмы и неославянофильства, так как не имели чутья к социальному делу. Но проводниками марксизма стали уже не прежние идейные интеллигенты, не прежние бегуны и ошалевшие кликуши, а революционеры-спецы, для которых революция стала предприятием, расчптанным и размеренным. Те люди, что в свое время «ходили» и «бегали» в народ, отяжелели и осели. Новая интеллигенция частью облагопрпстоилась в кадетской и октябристской партиях, частью эстетствовала, частью же сошла на нет, подготовляя «соглашательство» 18-го г. и инородческое за-силие. Причины этого паралича нужно искать в правительственной реакции конца 19 в.. Подрезав в корне народническую энергию интеллигенции, оно само и вызвало то инородческое засплие, которое в нашу пору так всех удивляет. И это понятно. В инородческой среде накопилось много затаенной злобы и ненависти, но вместе с тем, в прошлом, русское еврейство не знало общественных поражений, ко-торые испытала русская интеллигенция. Во весь бунтарский 19 в., который так дорого обошелся русской интеллигенции, оно вовсе не выходило на сцену и тем сохранило свои революционные силы.

Будучи выпущенной из рук упадочным самодержавием и осевшей, пли потерявшей инициативу социального дела интеллигенцией*), — русская стихия оказалась схваченной марксистами-профессионалами.

III

Русский культурный ренессанс конца 19-го века, захвативший все последующие десятилетия, определился прежде всего исцелением интеллигенции от нигилистического безумия 60-80 гг. Однако, выходя из этого круга мыслей и веры, наиболее современные тогдашние поколения одновременно переставали чувствовать всю остроту и центральность русской социальной проблемы и теряли сознание русско-

*) Истерическая и слабосильная жестикуляция с-р ов в пред-болыпевицкую пору революции — с трагической очевидностью раскрыла всю упадочную несостоятельность позднего народничества,

го политического неблагополучия. Дело в том, что шестидесятничес-кив нигилизм был скорее практикой, чем теорией. Быть в свое время нигилистом значило лихорадочно интересоваться принципиально общественной стороной жизни. Вся «социология» тех годов была окрашена и отравлена нигилистической эмоциональностью. Поэтому, приходя в себя от шалого дурмана, интеллигенция соответственно охладевала и к реально прикладным социальным вопросам. После «эпохи великих реформ» некоторая часть русского дворянства сочла свою освободительную мпсспю законченной. Социально-втическая проблема, которая в свое время так волновала декабристов и народников, перестала ощущаться живой болью, способной перевернуть всю биографию человека и превратилась в предмет формально политического интереса. Толстой был последним фанатиком - проповедником, завершителем цикла русского общественно - революционного диллетантизма. Не будучи по существу социологичным, и сводясь к «свободному» учительскому морализму, «толстовство» не породило социального движения и не смогло конкурировать, в смысле влияния, ни с реакционным «здравомыслием», ни с системной революцией. В результате — Ленин победил Толстого...

Болыневпцкая революция в корне изменила не одну лишь социально-политическую структуру былой России. Прервав общественно-идейный канон 900-х гг., она устанавливает обстановку для выработки нового культурного типа и для развития нового культурного темперамента.

Вне связи с отвращением к коммунистической власти нельзя не признать, что за последние годы в России до максимума напряглось чувство социально - практической стихии. Именно эта стихпя и обезвреживает ядовитость коммунистической доктрины, превращая «философский» материалистический монизм Ленина в стихийный практицизм народной массы. Русская революция в народном понимании не атепстична и не соцпалистична, а стихийно практична. Раскрылся огромный плацдарм, на котором по новому сталкиваются, наступают и отступают такие социальные силы, которые давно не участвовали в реальной жизни русской государственности. Большевики сдвину. I со своих мест тысячи оседлых людей. Наново развивается социальная подвижность, специфически русское континентное кочевничество и страсть к социальному делу. Из рук революцпонеров-спе-цов это дело постепенно отнимается.По сравнению с оживающей многосложностью жизни —бессильно элементарное доктринерство коммунизма. Революционно социалистический плановой распорядок жизни,

пытающийся (как когда то самодержавие) стабилизировать миллионные массы, срывается и пятится перед растущей молекулярной подвижностью народной среды. Следовало бы задуматься п над самой компартией: не является ли ее наличный состав, в какой то части, лишь впервые государствоподобно организованной массой прежних «бегунов», воскресших и нашедшихся в общем сдвиге и смятении революции. Подвижность п зыбкость русской социальной массы достигают в настоящее время тех размеров, при которых в ней начинает развиваться характерная психология и общая настроенность прошлого кочевья. Сталкиваясь с пафосом советского организационпзма и несомненно заражаясь им, эта психология и настроенность могут определить собой в будущем совершенно исключительное по силе и внутренней значительности духовно-социальное движение. Ибо в структуре русского типа и в закономерностях русской истории есть таинственная связь между началами мистики н практики, между движениями социальными и религиозно-духовными, между кочевьем и организованностью. Все наиболее яркие и внутренно устойчивые религиозные движения имели всегда социально практическую обращенность и сдвигаясь, и срываясь со своих мест и корней русская масса всегда получала удивительную способность к организации и выносливости (старообрядчество, мистическое сектантство).

Болезненную оседлость п небрежение к реально-практической стихии жизни интеллигенция 90-900-х гг. искупила своим полным уничтожением. В каких то новых болыпевицких людях тяга к социальному делу и жизненной подвижности проснулась с необычайной силой, и конечно только на этих началах и будет основываться — а уже основывается — новый русский ренессанс 920-х годов.

П. П. Сувчинсшш

ПОЭТЫ И РОССИЯ

Никогда поэты не занимали такого шеста в русской жизни, как в наше, революционное, время. Ими, с 1905 года пишется самая значительная страница пашего самопознания. Правда, их голос доходит до немногих, и те не всегда имеют уши. Но ото в порядке вещей, чтобы пророков не слышали, не слушали и не узнавали. В пророческой же природе современной русской поэзии сомневаться уж нельзя, —? слишком она очевидна. И дело, конечно, не в отдельных, «поразительных предсказаниях» (вроде прославленного и затасканного Лермонтовского «Настанет год, России черный год»), в конце концов случайных и лишенных необходимости, а в том, что в наши дни русские поэты снова стали чувствилищем народной души, в которой события совершаются раньше чем в мире событий гражданских. Флаг поэзии взвивается ветром истории прежде чем приходит в движение поверхность народного моря.

Поэзия 19-го века была лишена этой нророчественностп. Золотой Век нашей поэзии был обращен лицом в прошлое. Позднейшая поэзия была оторвана от общей жизни России, и питалась поверхностными соками, — отсюда ее худосочие . Одно исключение — Некрасов. У него и, гораздо раньше, у Державина была та со-чувствен-вость общей жизни, которой отмечены высшие поэты современностп. Поэтому Державин и Некрасов самые близкие нам теперь поэты. Начала Державинское и Некрасовское, — начала восторга и со-стра-данпя, начала современной нам Русской поэзии.