— Не достанет меня твой грифон. Всю морду расцарапаю.

— Не достанет. Зато задержит до моего прибытия.

На этом первоначальные переговоры достигли некоего консенсуса. Ежовик понял, что ситуация у нас сложная, но если и дальше корчить из себя гордого аборигена, то о благополучном исходе можно забыть. Гордость она как соль. Если добавить совсем немного, то для блюда будет очень даже ничего. Но если переборщить…

— И чего, отпустишь потом, что ли? — поинтересовался гость.

— Отпущу. Нужен ты мне сто лет.

Пока мы мерились первичными половыми признаками, Митя успел метнуться до кухни, раскочегарить печку и поставить чайник. И даже порубил немного колбасы и сыра, а заодно порезал хлеб. Хотя, как по мне, для посиделок вполне было достаточно шоколадных конфет, которые по рабоче-крестьянски лежали прямо в пакете на столе. Вазочками мы пока обзавестись не успели.

Ежовик с трудом залез на стул, все же телом он обладал выдающимся. Причем, выдающимся по все стороны. Даже удивительно, как такому откормленному и красивому мужчине удавалось незаметно перемещаться по лесу. Затем нечисть смерила внимательным взглядом угощение, тяжело вздохнула и принялась есть.

— Хороший знак, дяденька, — прошептал мне на ухо Митя. — Теперь точно не обидит.

Я вопросительно скосил глаза на лесного черта и тот продолжил так же, вполголоса:

— Если нечисть, которая с понятием, села за один стол с рубежником и разделила хлеб-соль, то уже вряд ли что плохое сделает.

— Хист накажет? — тихо ответил я.

— Да нет же, — помотал головой Митя. — Но вроде как не принято.

Ага, видали мы это «не принято». Когда жизнь заставит — и не так раскорячишься.

Что удивительно, наш разговор ежовик пропустил мимо ушей. Которых я так и не разглядел. Сейчас гость с невиданным напором уничтожал то, что подали к чаю. Вместе с тем доказывая, что колбасу можно очень даже хорошо есть и всухомятку. А вот сыру и хлебу он почти не уделил внимания.

— Вкусно, — подытожил он, поглядев на пустую тарелку. — А еще вот этот зельц обезжиренный есть?

— Колбаса-то? Есть, — стал я сам ухаживать за нечистью.

— Причем, понимаю, что чего вы туда ни напихали, мясом и не пахнет, а вкусно.

— Для дорогого гостя ничего не жалко — порезал я всю палку «Докторской», причем не а-ля «к нам пришли гости», а нормально, в палец толщиной.

— А с чурами ты, случаем, дружбу не водишь? — вкрадчиво спросил я, наливая чай.

Нечисть отхлебнула его и скривилась. Да уж, извините, чайный сомелье у нас нажрался водки и изволит почивать.

— А чего с ними дружить? Они в лес не суются, я к ним не хожу.

Я рассматривал ежовика, пытаясь понять, правду он говорит или нет. Из головы не выходила фраза Былобыслава: «В этом доме не живет никто из людей». Стоило ли придумывать такое корявое предложение или это оговорочка? Допустим, чур знал, что тут обитает ежовик и поселил меня здесь специально. Зачем? Чтобы свести и подружить с нечистью или наоборот, для веселья? Лишь бы напакостить надоевшему рубежнику?

Нет, на кого, на кого, а на шутника Былобыслав не был похож. К тому же, я вообще-то защищаю грифониху и все такое. Получается, произошедшее — звенья одной цепи. Либо — чур просто не знал про ежовика. Кстати, я чужого хиста тоже не почувствовал, хотя нечисть пятирубцовая, а не шелупонь подзаборная. И печати после не сработали именно из-за того, что ежовик находился в доме, когда я их вешал. Получается, он действительно говорит правду, и чуры были не в курсе?

— Ну, рассказывай про мертвяка, — решил я начать без всяких прелюдий.

Нечисть тяжело вздохнула, прицепила круг колбасы на лоб, будто боялась, что кто-то позарится на угощение, облизала пальцы и стала вещать.

— А чего рассказывать. Он ларь хранит, который в большом дупле. Об этом ты, наверное, и сам знаешь.

Я кивнул. Чего уж тут кривить душой.

— Иногда приходят рубежники, чтобы утащить ларь. Когда луна теряет свою силу. Раньше часто приходили, а в последние лет сто всего пару раз. Только кончается все всегда одинаково.

Ежовик отпил чай, опять сморщился и стал накладывать сахар.

— Как одинаково?

— Как? Известно как. Убивает он их. Видимо, могучий при жизни был, да еще кровью к месту этому привязан. На крови заклятья — они самые сильные, позволяют чужой хист прибирать. Никто с ним справиться не может. Убивает, а леший потом хоронит по обычаям, чтобы мертвяки не поднимались. Разве что…

— Что? — я даже вперед подался.

— Я всего пару раз видел, издали. Все же страшно, сам понимаешь. Он будто сначала с ним разговаривает. Но недолго. А уж после убивает. Что уж он у них там спрашивает — одному Живню известно.