Начал я с гвоздей — минутное дело.

А железную дорогу ребята в синей спецодежде уже проложили и взгромоздили на колеса платформу с операторским креслом, следом дорогостоящую германскую камеру куда надо поставили.

Оператор смотрел в глазок визира с разных позиций.

Режиссер отчитывал кого-то за что-то на старобургундском. Этот кто-то что-то отвечал на вульгарной латыни. Они понимали друг друга без переводчика.

Борис Турецкий был без надобности французским, немецким, английским, московским и русским киношникам. Они говорили на своем языке жестов и образов.

И, глядя с небес не на вавилонское столпотворение, вульгарную вакханалию агрессивных богоборцев, друг друга не разумеющих, а на сибирское кинотворение, где каждый понимал каждого, сказал бы Господь: «Это хорошо!»

И не думал в тот момент никто из создателей, окупится ли фильм, принесет ли рекордные кассовые сборы и награды престижных кинофестивалей, всех заворожил, очаровал, подчинил себе с потрохами процесс съемки. И это действительно было хорошо. Очень.

Я крушил деревянную перегородку.

Григорий вешал на гвозди конскую сбрую.

Серый в яблоках конь, грустно глядя в пространство, ел хлеб с руки актера-англичанина, загримированного под француза начала XIX века.

Парни с «Мосфильма» устанавливали прожектора, тянули проводку, оклеивали снаружи окна конюшни кусками черного целлофана.

Гримерша настырно отвлекала артиста от общения с лошадью, лезла ему в лицо напудренной ваткой.

Оператор, как любознательный подросток, баловался с креслом: поднимет — опустит, поднимет — опустит… Время от времени смотрел в глазок камеры и качал головой.

Я выносил лишнее дерево за ворота.

Сергеев покрывал земляные полы тонким слоем сена.

Турецкий, оставленный без работы тотальным пониманием, помогал художнику…

Остальные тоже что-то делали. Я не понимал что, но понимал — так надо.

Наконец запылали софиты.

Люди перестали отбрасывать тени.

Оператор распорядился, и осветители что-то чуть сдвинули в своем хозяйстве.

Платформа с камерой, дав гудок, поездила по железнодорожному пути туда-сюда.

Актер выругался на латыни.

Гримерша отошла на безопасное расстояние.

Стог сена переместился из левого в правый угол не без моей помощи.

Цвет утоптанной половой земли перестал резать глаза оператору, цвет сена ему нравился.

Осветители, не сговариваясь, будто по команде отступили в тень.

Мы с Григорием тоже, но режиссер увидел гвоздь в стене и закричал, словно резаный.

Я выдернул гвоздь гвоздодером.

Оператор показал большой палец жестом доброго древнеримского телезрителя.

Режиссер закричал: «Ахтунг!»

Оператор прильнул к глазку камеры.

На площадке никого не осталось. Плотная толпа сгрудилась за спинами режиссера и оператора…

Ведя лошадь под уздцы, англичанин неспешно прошел в конюшню. Тени не отбрасывал. Послушная лошадь — тоже. Актер ее погладил, она, благодарно проржав, опустила голову и стала поедать сено… Все. Снято.

Все были довольны, но сделали зачем-то еще пять дублей. После второго мы с Григорием Сергеевым отошли от конюшни перекурить.

— Что со мной вчера случилось у Кикина? — спросил я шефа.

— С тобой эпилептические припадки раньше случались? — ответил он вопросом на вопрос.

Я пожал плечами:

— Вроде нет.

— У меня брат эпилепсией с детства страдает. Я видел несколько раз его припадки. С тобой вчера похоже было… Язык не прикусил?

Я подвигал им довольно интенсивно во рту, потом показал товарищу, боли не ощутил.

— Вроде нет.

— Вот и ладно. Как чувствуешь себя?

— С похмелья. Я до магазина сгоняю? За пивом?

— Не переусердствуй. — Григорий взглянул на часы. Полчаса тебе на пиво, потом на второй этаж идем. После обеда гостиницу снимать будут, подготовиться надо.

— Подготовили же все еще позавчера.

— Мало ли?.. Может, режиссеру или оператору снова что-нибудь в голову взбредет? Тем более кровать до сих пор не привезли. Собрать ее надо. Так что не переусердствуй с пивом-то.

— Постараюсь.

Покуривая, я пошел, вспоминая, где здесь ближайший магазин, торгующий спиртными напитками. На остановке трамвая, кажется, в трех минутах ходьбы. Остановка так и называется «Музей декабристов».