— Я не Эдмон, — крикнул в спину сумасшедшему Эдвард.

На пороге старик обернулся:

— Ты узко мыслишь, — подмигнул глухонемой. — Начни с мякиша, Эдмон.

Оторвавшаяся на время от мелькавшего на стенах столовой судебного процесса Клара криво ухмыльнулась и с хрустом откусила от яблока.

— Кто он? — Феминистка молчала. — Кто этот псих? — рявкнул Эдвард и ухватил ее за ворот.

Та брезгливо, словно дохлого таракана, взяла Эдварда за рукав и с силой потянула:

— Руки убери, мужлан. — И лишь когда Эдвард разжал пальцы, ответила, — когда я попала сюда, он называл себя аббатом Фариа.

«Залепить уши — и не слышать».

Эдвард украдкой сунул хлеб в карман и заспешил к Хлое.

Сбивчиво и путано шептал он о сегодняшнем происшествии. Жарко твердил об аббате и тишине. Настолько жарко, что когда мякиш лег в безвольную ладонь Хлои, ее пальцы сжались в кулак.

В ту ночь Эдвард позволил себе заснуть. Ему приснился Фариа. Он лепил человечка.

Старик навис над столиком и старательно раскатывал колбаску из мякиша. Лица видно не было: лишь сверкающая в ореоле седого пушка лысина, лохматая поперечина бровей да сизый нос, казавшийся при таком ракурсе еще мясистее.

Эдвард потоптался на пороге, кашлянул в кулак, но аббат не отвлекся от работы, даже когда незваный гость тронул его за плечо. В растерянности пришлось изучать стеллажи, расставленные вдоль трех из шести стен. «Занимательная Зоология» из засохших дрожжей, соли, муки и секрета слюнных желез.

Заготовленная речь расползалась прогнившими нитками под натиском неловкой ситуации. Эдвард хотел сказать, что совет аббата спас его от голосов прокурора, судьи, адвоката, от повторений шести заповедей, от реплик вегетарианки, феминистки и один-Бог-знает-кого-еще Клары; что Хлоя наконец-то начала появляться в столовой, что Эдвард перестал видеть кошмары и просыпаться на липких от пота простынях. Было что-то еще, что хотелось сказать, с жаром, с благодарностью в глазах, но он лишь негромко произнес:

— Я пришел поблагодарить.

— Она сломается, Эдмон. В ней нет стержня, — сказал вдруг старик. — Я видел это не раз. Период обработки виной сменяется бомбардировкой картинками на тему «как может быть чудесно, если начать все заново». Снова и снова. До тех пор, пока мысль о возможности выбора не превратится в навязчивую идею. Она сделает выбор, Эдмон, рано или поздно. За двадцать шесть лет я еще ни разу не ошибся.

— А вы? — слетел с языка Эдварда самый глупый вопрос из взорвавшегося в голове фейерверка.

— А у меня нет выбора, — просто ответил старик, — он не предусмотрен приговором. — Пальцы аббата рвали хлебный цилиндр на неравные доли. — Они даже никогда не пытались вызвать во мне чувство вины — просто не дают записывать мысли. Это пытка для философа. Система построена на метаниях духа. Моему метаться некуда. Вот, к примеру, дух Клары — болен. У нее нет стержня — его заменил демон противоречия. Эта престарелая лесбиянка уже показывала тебе татуировки? — Эдвард вспомнил распахнутый халат и заповеди, выведенные синим на давно не знавших восстановления грудях. — Помню двух приверженцев сократской любви. Они опалили щетину на зубных щетках, заточили ее о кафель и в едином порыве вскрыли друг другу горло. Это был оригинальный вариант выбора, но суть от этого не изменилась. — Старик помолчал. — Зато из-за этих голубков здесь запретили все курительные принадлежности. Я требую мою послеобеденную трубку! — крикнул Фариа и подмигнул Эдварду. — Такое милое место. Любое слово тут же становится сигналом к действию. Присаживайся, мой мальчик, — указал аббат на кресло, сел напротив.

Пока появившийся Джозеф набивал табаком чашку, пока раскуривал, наполняя табачными облаками пространство комнаты, врач и философ молчали.

Когда охранник оставил их, аббат блаженно затянулся.

— Прости мою болтовню, Эдмон, — отправил он тугую струю в потолок, — долгое молчание в этой тюрьме дурно на мне отразилось.

— В тюрьме? — вскинул бровь Эдвард. От знакомого по рифмованной лирике слова веяло безнадежностью.

Смех старика был похож на карканье.

— Люди перестали видеть суть вещей, — наконец-то смог произнести аббат. — Палач, заплечных дел мастер. И он же — специалист по допросу военнопленных. Суть от этого не меняется, но каковы оттенки? — не обращая внимания на недоумевающего Эдварда, старик принялся лепить из заготовок прямоугольники и квадраты.

Лавина непонятных слов накрыла Эдварда с головой. Он чувствовал, что происходит нечто важное, но разговор разлетался стеклянным разноцветьем и не желал складываться в картинку.

Фариа выложил на стол первый ряд хлебных брусочков и сверился с иллюстрацией в книге, лежащей рядом.

— Оглядись, Эдмон, что ты видишь? — вопрос был задан таким тоном, что Эдвард повиновался. — Там, где ты видишь комнату-гекс, я вижу тюремную камеру, — не дожидаясь ответа, продолжил старик. — То, что тебе напоминает бензольное кольцо, напоминает мне соту. К этой комнате примыкает такая же, к ней — ее точная копия, и вот — весь Сан-Сити превращается в улей. — Где-то далеко, там, где в голове Эдварда хранился курс новейшей истории, тренькнул колокольчик. — Улей, полный пчел. Ты знаком с энтомологией, Эдмон? Пчелиная матка, рабочие пчелы и трутни. — Колокольчик бешено зазвонил. — Трутни, которых кормят, поят, одевают и берегут, и все лишь для того, чтобы эти никчемные, захлебывающиеся своей значимостью насекомые могли спариваться. — Прогремел набат, и на Эдварда снизошло откровение. Старик, сидевший напротив, пыхтевший трубочкой и катающий мякиши, был Гортуа Эль-Рефэйр. Философ-бунтарь. Философ-антихрист. Человек, чьи книги попадали в списки запрещенных еще до издания. — Оглянись, Эдмон, что видишь ты, кроме эгоистичного бытия трутня? Ничтожного насекомого, переставшего понимать суть вещей?

— Я помогаю людям, — Эдвард нахмурился. Слова давались с трудом. — Я делаю свою работу. Делаю ее хорошо.

— Ты упиваешься своей уникальностью! — Заорал старик. Его лицо вспыхнуло, губы скривились. — Тебе дела нет до пациентов — ты любуешься результатом! Раз в жизни сделал что-то не для себя — и тут же угодил за решетку!

— У вас все в порядке? — Голос возникшего из ниоткуда Джозефа был вежлив, но отливал сталью.

— Более чем, — пожал плечами аббат. Краска схлынула с его лица так же быстро, как появилась. — Вот, — ткнул он мундштуком в закрывшуюся дверь, — вот истинные пчелы. Они, а не мы, переставшие видеть.