— Хорошо, — сказал я ему, решив потерпеть. — Пусть я ни хрена не понимаю, пусть вы мне ни хрена не хотите объяснить — кто вы, зачем — и ладно. Сидим в потемках, беседуем о ерунде. Отлично… Я с вами согласен, честное слово. Хотя, между прочим, слышу о том же на каждом углу: тотальное нашествие сволочи и все такое. Крикунов у нас развелось… А дальше-то что? Вывод какой?

Он жалко усмехнулся:

— Каждому приходится втолковывать… Боже, как трудно увидеть самому простую истину! — и замолчал, мешком обмякнув на кровати.

Он молчал долго.

— Ага, — тогда сказал я. — Теперь увидел. «Бороться за цивилизацию», да? Знакомый лозунг. Вот вы куда меня собираетесь затолкать, если я правильно понял?

Аудитория сделалась редкостно внимательной. Этот гад снова напружинился, будто бы даже дышать перестал — заслушался.

— Бороться, конечно, модное словечко, — бросил я ему в рожу, — но вы знаете, я не люблю модные словечки, чешусь я от них, такая вот аллергия… — Меня понесло. — …В этой поганой стране сто лет уже борются, то одни, то другие, ну никак угомониться не могут. Причем все время с плесенью. И всегда побеждают!.. — Меня несло неудержимо. — …А у вас нет аллергии? Вы сам случайно не кретин, а? Признавайтесь! Отцы нашей безопасности, наверное, по вам истосковались. Вы бы к ним сходили, исповедались бы, рассказали бы про нашествие сволочей, что вы с этим ко мне, в самом деле. Там вам помогут. Или не ходите, дождитесь очередной облавы…

Я почувствовал, что человек опять внимательно смотрит на меня сквозь призрачный мрак комнаты. Стало Душно вдруг, я расстегнул верхнюю пуговицу рубашки. Спина взмокла, майка прилипла к телу. Человек укоризненно сказал:

— Сбросьте маску, Александр. Я же знаю, что вы Действительно во многом со мной согласны. Я вообще взял на себя труд как можно лучше узнать вас, прежде чем пригласить сюда. И должен сообщить: внутренне вы отличаетесь от себя внешнего. Вы — обыкновенный человек, который живет в ужасном мире. Но так как человек есть существо, умеющее и любящее приспосабливаться, вы сделались плохим, потому что иначе не выжить. Плохой вы не настоящий, это я знаю достоверно. Вы ведь слушали меня со вниманием, значит, вам все это не так уж безразлично, как вы хотите мне показать. А ваш сарказм и ваша злость просто бесподобны. Так что сбросьте маску, если себя уважаете.

— Вы хитрый, — сказал я, с удивлением замечая, что в комнате совсем не душно, скорее наоборот — прохладно. — То грубите, то льстите… Столько красивой болтовни для меня заготовили, но что-то я не соображу никак, зачем.

— Агитация, — изрек он. — Еще одно модное словечко. Слыхали? Мне, правда, больше нравится «убеждение». Как только плесень поймет, что она такое, по-настоящему поймет, она перестанет быть плесенью. По крайней мере захочет перестать. Подчеркиваю, по-настоящему поймет. Осознает каждой клеткой мозга. Чтобы было противно смотреться в зеркало. Стыд — великий целитель, — он устало потер виски. — Те, кто понимает, действительно начинают бороться за цивилизацию. Но вас слишком много, а нас слишком мало.

Я не выдержал, раскричался:

— Да кто вы такой! Кретин? Или кто?

— Я занимаюсь тем, что объясняю плесени положение вещей. Пока не поздно.

— Я не о том, — сказал я нервно. Тогда он чудесным образом сверкнул в темноте зрачками и улыбнулся.

— А как вы думаете?

Я посмотрел на его смутно белеющее лицо. Ощутил всей кожей, до озноба, чрезвычайно странную атмосферу нашего разговора. И у меня родилась безумная мысль. Стало холодно и страшно.

— Пришелец, — слабо предположил я. — Из космоса.

Человек вежливо рассмеялся.

— Вы меня обижаете, я такой же сын нашей страдающей планеты, как и вы. Как вы все. Только я волшебник, добрый, разумеется.

Звать на помощь? — подумал я, мысленно хихикнув. Бесполезно. Прыгать в окно — шею ломать. Успокаивать опасно: говорят, психи от этого звереют… Неужели все так просто — дурацкий разговор и всякие странности?

— Ловко вы мне поставили диагноз! — голос его вдруг забурлил, зазвучал, наполнил комнату до краев. — Душевнобольной, и точка! Может быть, вы и правы, но это не важно. Сейчас не важно все, кроме нашего разговора… Да, я добрый волшебник. Вдумайтесь. Волшебник — тот, кто делает невозможное. Я делаю невозможное, правда способами, отличными от традиционных сказочных. Моя колдовская сила заключена в живых человеческих словах, ими я творю чудеса. Я открываю людям глаза, а это, безусловно, чудо доброе. Такие, как я, были всегда, и всегда мы были необходимы, но и всегда мы были чужими. Нас травят, нам ставят диагнозы, нас высылают, гноят или закапывают. Отнимают волшебное оружие, затыкая рты, глуша несанкционированные голоса воплями о морали или о бдительности. Если требуется, у нас рвут языки. Но мы есть и мы будем. Средства массовой информации для нас закрыты, поэтому мы ходим по людям. Кто-то ведь должен пугать людей правдой…

Так он мне сказал, и его внезапно выплеснувшаяся страсть произвела на меня некоторое впечатление. Видно было, что он может говорить на эту тему долго и красиво.

— Впрочем, хватит пустых рассуждений, — завершил он монолог. — Кто я такой, мне, к сожалению, не Удастся объяснить, а вам — постичь.

— Надеюсь, вы не паук, — небрежно пошутил я. — Судя по всему, моя кровь вас не интересует, а это главное. Имейте в виду, кровь я не дам.

Он не обратил внимания, прибавил:

— Можете называть меня просто «Лекарь». Такова моя профессия… хм… моя бывшая профессия. Удовлетворены?

— Очень приятно, — кивнул я ему. — Но в самом деле, давайте кончим болтать. Пока что из вашего сверхважного разговора для меня прояснилось только одно — почему вы боитесь чужих глаз. Я бы на вашем месте тоже боялся.

— Я боюсь за вас, — ответил он мне. — За вас, Саша… Значит, мы остановились на том, что плесень должна осознать свой вред.

— Да, именно на том. Я, кстати, уже понял, что я плесень. И знаете, от этого не чувствую себя нравственно чище. Мне хочется в уютный номер с женщиной. И вообще, я спать хочу.