Шрифт:
— Каждого из дома свое гонит. Одних дела, других — память. Она, как заноза, всю жизнь точит.
— Да какая заноза может застрять на Колыме? Все наши горести и болячки нынче в земле лежат. Им плевать на наши боль и память — откликнулась Варвара, собирая на стол ужин.
— Ох, и не скажи, Варенька. Вот меня чего черти принесли сюда, отца ищу. Здесь похоронен. А где именно, не знаю. Вот и взял в проводники Игоря. Он тут всякую пядь назубок помнит. Такая у него была служба собачья. Другой пес оскорбится на эту работу. А его приморили, говорит, заставили.
— А как еще скажешь, если иного слова нет. Не согласишься, убьют, согласишься, хоть сам стреляйся. Вот и работа... Собака хоть знает на кого и за что брешет, тут же, вовсе не знавши, не до знакомства было. Все наспех, второпях. А когда одумались, самих жуть взяла, что натворили. И, главное, не исправить,— умолк Игорь, поддерживая кулаками тяжеленный лоб, нависший гирей над лицом.
— Вы ешьте! — подвинула хозяйка горячую картошку, рыбу и капусту. И спросила:
— А что за работа, какую из-под палки делать пришлось?
— Да небось слышала обо мне. Бондарев я. Игорь Павлович! Бывший прокурор Колымского края!
— Батюшки! Самого черта в дом запустила,— всплеснула руками Варя. Сашка надтреснуто рассмеялся:
— Хорошо хоть матом не обложила.
— Это хуже мата чертом назвать. А спроси, своею ли волей согласился? Ведь как просился на фронт! А мне по локоть отмерили. Велели заткнуться наглухо. Иначе, мол, без войны передовую устроим. Да так, что и не порадуешься. Поставим к стенке и полную обойму всадим за отказ выполнять поставленную задачу. На твое место найдется много. Все знают, что будет за отказ. Это хуже дезертирства, предательства. И выложили на стол гору дел вместе с готовыми приговорами. Все к расстрелу. За что, про что, вникать некогда,— вздохнул Игорь Павлович тяжко.
— И ты стрелял? — изумилась Варвара.
— Это уже не мое дело. Стреляли другие. Я только подписывал, ставил свое согласие. Хотя обязан был изучать каждое дело. Но когда? Если за неделю поступали сотни дел. А разобраться надо в десять дней. Как успеть? Я же не двужильный. Я к утру все те приговоры подписывать не успевал.
— А к чему твоя подпись требовалась? — встрял Сашка Иванов, добавив:
— Попробовал бы не согласиться с особой тройкой. Тебя самого вместо осужденного к стенке поставили б!
— Это верно, но споры возникали.
— Какие?
— Бабку расстрелять хотели. Удалось спасти, ее невестка оклеветала. Я доказал обратное. Бабка на хлебокомбинате грузчиком работала. Не воровала. Это и проверки подтвердили. Зато в войну была разведчицей, командира отряда разыскали. Он уже Героем Советского Союза стал. Сталин к нему прислушался. Да толку что? Пока его жалоба Сталина сыскала, бабуся Богу душу отдала. Приковали ее к тачке и на рудник послали. Много ли старой надо? Ноги в неделю до костей содрала. На таких не походишь. Короче, накрылась старая в день, когда ее помиловали. Вся отрада в том, что похоронили как вольную, отдельно от зэков. А какая разница мертвому, где закопают. Так вот и похоронили. Мне выговор за недогляд. А обидно... Ведь я первый шухер поднял, оказалось, на свою шею.
— К ней кто-нибудь приезжал?
— А то как же? Сын! Еще благодарил меня
очищенное имя. Говорил, что оно дороже жизни,— угнул голову Бондарев.
— Как же ты после этого сам живешь?
— Тебя бы на мое место,— огрызнулся Игорь Павлович и ответил резко:
— Сколько невинных через Колыму прошли, всех и не счесть.
— Они не снятся тебе?
— Если б все снились, я ни одной ночи не спал. Поначалу тяжко было, а потом ничего, привык, как и все мы свыкаемся.
— Выходит, мы тож со своей долей стерпелись. Моя старушка тоже в кандалах померла. Тачку с породой возила с рудника. От старателей, на промывку. Так вот тоже до костей ноги ободрала. А врачей на всем прииске не было. Кои и водились, так только для начальства, для больших людей. Мы никто, так, черви. Вот и ушла моя мамка. Ей сорока не было. Цветущей женщиной была. Оно и на Колыму не по своей воле попала. Работала дояркой. И трехлитровый бидон молока принесла под фартуком. На ту беду соседка в доме оказалась. Не увидела, что голодные дети голосят. А вот молоко враз узрела. Своей коровенки не имелось. Не за что было купить. На это не глянули. И через два дня отправили на Колыму, на целых пять лет. Нам и думать не надо было, кто нафискалил. Итак знали. Только и ей не повезло. Стащил ее старший сын моток рубероида, чтоб крышу подлатать, совсем она прохудилась. Все с неба на головы лило. Но деревне рот не завяжешь, рубероид не скроешь, он бельмом в глазу у всех стоял. Так этот и вовсе десять лет получил. И хотя отец его фронтовик, никто не вступился.
— А кто вступится, чтоб самому рядом встать? Такого себе никто не пожелает. Вот и работал на трассе все десять лет. Вернулся глубоким стариком, хотя забрали парнем. Потом реабилитировали. А что толку. Недавно помер, но и не жил, и не умирал. И все детям своим наказывал, никогда не завидовать чужой удаче и не смеяться над соседским горем, чтоб самому в эту яму не попасть. Эта пакость ему до конца жизни не простилась ни деревней, ни моей семьей.
— А где ж похоронили ее?