— Вы, значит, славный охотник? — насмешливо изогнул бровь Сидни.

— Хвастаться особо нечем, сэр, пес был в нескольких шагах от меня. Я предпочитаю целиться из лука в не столь легкую добычу. — Норрис легкомысленно рассмеялся и добавил: — Однако в Шотовере охота хороша, и если вы хотите позабавиться, пока вы тут, в Оксфорде, сэр Филип…

— С удовольствием, как только небо прояснится, — откликнулся Сидни. — Вас, значит, зовут Норрис? Кто ваш отец?

— Джордж Норрис, джентльмен из Бэкингемшира, — с очередным поклоном отвечал Норрис. — Но большую часть жизни он провел во Франции и во Фландрии.

Сидни покачал головой:

— К сожалению, он мне не знаком. Во Франции, говорите? В изгнании?

— О нет, — рассмеялся Норрис. — Он купец. Торговал одеждой и всякой роскошью. Мастер своего дела. — Он широко улыбнулся и сделал общепринятый жест пальцами, словно считал деньги. Я уже начал привыкать к его разухабистым манерам. — Выпьете с нами? — весело продолжал парень и полез в кошелек за деньгами. — Эй, там! Девчонка! — нетерпеливым жестом он призвал к себе Лиззи. — Мои друзья надеются разбогатеть, выиграв у меня в очко, но меня в этом триместре никто ни разу еще не побил в этой игре. Вы играете, сэр Филип? А вы, доктор Бруно?

Я отмахнулся от него, но в глазах Сидни вспыхнул огонек, и он, потирая руки, подвинулся на скамье, освобождая место для Норриса.

— Из философов картежники никакие, — сказал он и жестом велел мне тоже подвинуться, чтобы усадить приятелей Габриеля.

— Так пусть доктор Бруно останется и поучится у нас. — Улыбка на лице Норриса сделалась еще шире. Он полез в карман камзола, достал колоду карт и принялся тасовать их легко и умело, как заправский игрок.

И тут я понял, что меня смущает в этом парне и в этой сцене: сама по себе снисходительная приветливость английских джентльменов, их манера с размаха хлопать по плечу давно уже не задевала меня. Я вполне привык к такому поведению Филипа. Но вот то, что Сидни с такой непринужденностью присоединился к компании юных бездельников… А мне среди них делать нечего. И страх, что их общество он предпочтет моему. Вновь этот укол в сердце, укол одиночества. Чувство, знакомое каждому изгнаннику: я здесь чужой, я никогда не стану своим.

Норрис хлопнул засаленной колодой по ладони и принялся быстро и ловко сдавать карты.

— По шиллингу с носа для разгона? Если хочешь сохранить свои денежки, Тоби, — обратился он к темноволосому юноше напротив, — начинай прямо сейчас молиться святому Бернардину Сиенскому, покровителю игроков: я нынче в ударе.

— Молиться святому, Гейб? — Юнец по имени Тоби хитро усмехнулся, собирая и рассматривая свои карты. — Кто-нибудь тебя услышит и решит, будто ты заделался папистом.

Норрис пренебрежительно фыркнул:

— Шучу я, дурачина. Приличные люди за столом не говорят о богословии. А правда ли, доктор Бруно, будто ваш земляк помогает картежникам? Я имею в виду, правда ли, будто так говорят те, кто верит в подобные глупости, — пренебрежительно добавил он, швыряя на стол горсть монет.

— Вообще-то в Италии он больше прославился обличением содомитов, — ответил я, поднимаясь из-за стола.

Норрис резко обернулся, глаза его засверкали.

— В самом деле?

— Он сокрушался о том, что в последнее столетие итальянцы прославились на всю Европу как нация содомитов.

— И вы из их числа? — искривил он в усмешке рот.

— Мы величайшая нация во всем и всегда, друг мой! — иронически бросил я.

— Бруно полжизни провел в монастыре. — Перегнувшись через стол, Сидни ткнул Норриса в ребра. — Ему ли не знать.

Все дружно расхохотались, потянулись к здоровенным кувшинам эля, которые Лиззи только что водрузила на стол.

Пора идти, твердо решил я.

— Желаю вам ограбить друг друга с помощью святого Бернардина, — сказал я нарочито легкомысленным тоном. — А у меня дела.

— К пяти часам вечера Бруно должен переустроить Вселенную, — не поднимая глаз от карт, сообщил Сидни.

— Нам всем не терпится послушать, — откликнулся Норрис.

Он внимательно рассматривал свои карты, но вдруг с ликующим воплем швырнул на стол бубнового туза и сгреб со стола все монеты. Проигравшие разразились бранью. Никто и не обернулся, когда я выходил.

Пройдя в высокие деревянные двери, я очутился под сводчатым потолком из светлого камня в просто и красиво обставленной комнате длиной футов сто. Десять высоких окон поднималось от пола до потолка с обеих сторон — казалось, будто северная и южная ее стена целиком состоят из стекла. Я подумал, что столь прекрасного здания, как школа богословия, я еще не видел в университете.

Присмотревшись, я отметил, что все окна в расписных рамах, на которых изображены щиты и гербы различных покровителей университета и его выдающихся членов. По потолку расходились симметричные узоры, которые спускались к статуям в нишах. Сильно пахло воском от множества свечей, ламп и закрепленных на стенах факелов: при дюжине высоких окон зал все-таки нуждался в дополнительном освещении, ибо небо все еще было затянуто тучами, а день клонился к вечеру.