Она видела, как изумило Маунтмейна это нападение, как оно почти позабавило его…

Руки Бэрримора потянулись к его горлу.

Они сцепились, словно раскачиваясь над пропастью Рейхенбахского водопада. Маунтмейн яростно отбивался, как делал это перед включенной камерой. Он бил Бэрримора по голове громадным камнем, и на пол туннеля падали кровавые отсветы.

Бэрримор завладел кинжалом Маунтмейна и вонзал его во вздымающуюся грудь мага.

— Клинок отравлен тоже, — цитировал Бэрримор. — Ну, так за дело, яд!

Похоже, кинжал подействовал на Маунтмейна сильнее, чем пуля.

Эдвин прикидывал шансы.

— «Семь Звезд» нельзя просто взять, — сказал он. — За него надо сражаться. Его нужно заслужить.

Как всегда, Катриона злилась на то, что от нее что-то скрывают. Но смысл происходящего она поняла.

Бэрримор и Маунтмейн дрались как тигры. Опрокинулся светильник, огонь растекся по белым линиям созвездия. Тени плясали на стенах и извивались на исказившихся лицах мага и кумира публики.

— Вот, блудодей, убийца окаянный, пей свой напиток…

— Погаси звезды, — велела Катриона.

Эдвин сразу понял.

Маунтмейн черпал силу из своего рисунка. Это было условие ритуала. Она ударом ноги отбросила один из светильников, и тот ударился о дальнюю стену, выплеснув горящее масло. Она проделала то же самое со вторым.

Эдвин топтал горящие линии, уничтожая рисунок.

Бэрримор заставил Маунтмейна отклониться назад над самым саркофагом, толкая его вниз, на кости мумии. Камень был зажат между ними. Лица обоих мужчин были в крови.

Катриона отбросила последний из светильников.

Огонь растекся по полу, но созвездие исчезло.

Бэрримор и Маунтмейн разом закричали. По костям Катрионы словно заскребли костяные пальцы. В этом едином вопле было что-то нечеловеческое.

Эдвин поддержал ее.

Поверженный Маунтмейн лежал поперек похожего на гроб ящика, одна из рук мумии обхватывала его грудь. Он испустил последний вздох, и изо рта его вытекла струйка дыма.

Бэрримор, шатаясь, медленно поднялся на ноги. Рубашка на нем была разорвана, на груди зияла огромная кровавая рана.

— Я гибну, друг, — продекламировал он. —

По мере того как Бэрримор говорил, голос его крепнул. Из раны, пульсируя, лилась не алая кровь, но кровавый свет.

— Это внутринего, — выдохнул Эдвин.

Плоть сомкнулась над светом, и краснота осталась лишь в глазах актера.

Потом Бэрримор перестал играть Гамлета, перестал играть Холмса. Он замер. На месте его раны была гладкая кожа. Катрионе казалось, что она видит слабый свет, словно сердце его пылает. Камень исчез.

Эдвин подобрал кинжал и взглянул на потрясенного мужчину.

Собирается ли он вырезать камень? Как вырезал его Маунтмейн из мумии. Если так, то будет ли камень принадлежать ему — что бы за этим ни последовало, — как принадлежал он мумии?

При этой мысли Эдвин выронил кинжал.

Бэрримор потряс головой, будто вышел на сцену, не выучив слов или забыв свою роль.

Огонь догорал. Эдвин уложил Маунтмейна в гроб, засунув туда его руки и ноги, и накрыл его крышкой, тщательно установив ее на место.

Бэрримор огляделся, на лице его был написан вопрос «где я?».

— Давай уведем его отсюда, — сказала Катриона.

Эдвин согласился с ней.

Джон Бэрримор смотрел на призрака взглядом, исполненным страха и любви.

Катриона держала Эдвина за руку. Из их ложи им были видны капли пота на лице звезды. Это была премьера, день величайшего триумфа Бэрримора. Он буквально сиял.

Она наконец поняла, почему пошла вся эта суета. Должно быть, то же чувствовал ее отец, когда Ирвинг [49] играл своего Датчанина. То же, что испытывали первые зрители театра «Глобус».